алым грузом плетухи, женщины поднимали их на плечи, изогнувшись под ношей, относили к машине, а в передышках гуртовались в кружок, пестрели платками и юбками.
— Чтой-то квелая ты нынче, Марья?
— Телок объелся, всю ноченьку не спала.
— Лазурного ситцу себе на смерть взяла, — сообщила Пелагея.
— Износишь еще, дура!
— Клавка у Вишняковых будет, видать, очень красивая.
— Красивые всегда в девушках рожают.
Со стороны Зябловки показался верховой. По тому как картинно — «с почерком» — держался он в седле, Вадим издали узнал Руслана.
— Вадим Палч, там чужих начальников понаехало — страсть. Чевой-то ко мне в шорную заглядывали, а сейчас в зернохранилище роются. И сам Щаулов с ними. Тебя велел найтить.
— Скажи, скоро подъеду.
Щаулов Денис Петрович был старший агроном совхоза. Вадим не любил встречаться с ним и потому не спешил. Как-то Щаулов, улыбаясь и глазами играя: «Вы, коллега, я слышал, устроились… Видел я эту солдаточку. Оч-чень недурна». Ничего не ответил ему Вадим, но с тех пор разговор с ним только по делу.
Из открытой настежь двери зернохранилища валила пыль. Слышалась стукотня ведер и шорох пересыпаемого зерна.
— А кто здесь управляющий?
— Управляющего пока нет, временно за него бригадир Колосков… Так, мальчишка. Очень несерьезен.
— А что ж вы его терпите?
— Директор у нас нерешительный, к сожалению.
— Яков Петрович-то? Да вы что?..
Слыша этот разговор, Вадим издали бросил «Здравствуйте», а в хранилище не пошел.
Из темноты, отряхивая пыль, показался Щаулов, а за ним незнакомый мужчина.
— Вот заявление, Вадим Палч. От рабочих вашего отделения, — говорил Щаулов, развертывая на ходу бумагу. — Пишут, что хлеба у вас оставлено лишка. Обязаны проверить. Спешим, вынуждены были начать без вас.
— Стало быть, обыск?
— Не обыск, а…
— Без меня начали, без меня и кончайте.
И пошел, чувствуя в себе незнакомую дрожь.
— Вернитесь! — крикнул вдогонку Щаулов. И тише — тому, незнакомому: — Видите, какие номера выписывает.
Тот промолчал.
А Вадим шел, не зная куда, и едва не напоролся на директорскую легковушку. Директор вышел, подтолкнул Вадима в плечо:
— А что смурной?
— Не привык к таким вон гостям, — Вадим кивнул в сторону зернохранилища.
Решительно шагая, директор нырнул в зернохранилище, а через минуту по одному стали выходить оттуда искатели хлеба. Делая короткие отмашки рукой, директор говорил что-то негромко, но резко.
— Трофимов, допустим, не знает, а вы-то, Денис Петрович? Как это назвать?
После обыска с Вадимом что-то случилось: болеть не болел, а так, какая-то вялость ума и тела — смеяться стал меньше, сердиться стал меньше. Но однажды на утреннем наряде он забеспокоился, видя, как глаза у Лидочки горят странно, а лицо меняется в цвете. Когда все потянули из конторки, она проскользнула близко и незаметно сунула Вадиму записку. «Доигрались, кажется. Жду на старом месте».
В Алехином долу копен было уже мало, и птичьих голосов поубавилось. С реки подкрадывался туман. Теперь, когда Лидочка опять была рядом, Вадим с остротой понял, как он по ней стосковался, хотя не встречались они всего неделю.
— Обошлось… Зря всполошилась, — и вдруг, о чем всегда говорить не велела, на этот раз спросила сама: — Со дня на день он приедет… Что скажешь?
— Скажу я вот что: мне бы с тобой, Лидочка, вот так бы всю жизнь!
Она засмеялась.
— Э-э, нет, парень! Порезвились, и выкинь из головы. Во мне просто баба соскучилась… А жду я каждый день только его, своего Женю.
И он понял: это конец! И его подавленное: «А как же я?» — прозвучало сиротливо и жалко.
Осенью свозят с полей солому, а жухлую траву и стерню сжигают. Гонимый ветром, скоро бежит полями огонь, дочиста вылизывает целые километры. Круто клубясь, стелется по округе дым, летит пепел.
Такой вот дым-пепел будто бы выел глаза Михасю. Что-то неладное началось с ним: замкнулся человек, дни напролет коршуном сидел на холодной наковальне, а вечером забивался в палисадник, и до самой полночи что-то наговаривали ему там гитарные струны.
Как-то раз шагов за десять от кузницы Вадим услышал жуткое завывание. Подошел ближе — пустая бутылка. Теперь она оказалась вмазанной в трубу. Михась сидел на ворохе неотбитых лемехов и мрачно курил. Он давно не брился. В птичьих его глазах угнездилась тоска и усталость.
— Здравствуй, Михась!
— Здорово, — откликнулся тот, не вставая.
— Болен?
— Это ты, Вадим Палч, заключил так потому, что лемеха не готовы? К обеду оттяну.
— А настроение к обеду переменится?
— Да ведь и ты сам только бодришься! Или я ошибаюсь? — и укрылся дымом от папиросы.
— Дай-ка молоток, я расколю твою бутылку, что-то она фальшивить стала.
— Не надо, не трожь! — Михась метнулся к трубе. — Не трожь… А за лемеха не беспокойся.
Михась и в самом деле к полудню все дела переделал, в соломе над дверью оставил Вадиму ключ от кузницы с запиской: «К вечеру вернусь». И пропал. А утром первый раз за все время он вышел на работу пьяным. Старательно-вежливо встретил бригадира Михась, услужливо подал ему ящик для сидения, но тут его занесло, он стукнулся плечом о стенку, икнул и сел. Вадим сделал вид, что ничего не заметил.
— Зашел поблагодарить тебя, Михась. Вчера ты поработал крепко.
— Крепко, — подтвердил цыган и опустил голову. Желая узнать, что же с ним творится, Вадим поехал на огород. Но и не только за этим он поехал на огород. Знал ведь: никаких надежд не оставила ему Лидочка, и все-таки по-прежнему он ждал с нею встреч хотя бы и случайных, по-прежнему спешил на утренние наряды с затаенной радостью.
— Хороший вы народ, — сказал он женщинам, когда они собрались у шалаша. — Но зачем же кузнеца изводите?
— Да мы сами только ломаем головы над ним. Задурил, а отчего — не разберемся.
Точные сведения Вадим надеялся услышать от Шуры. И не ошибся.
— Говорят, он собрался уезжать. Говорят, вчера он был в райцентре, а там его не отпускают.
— Говорят… — усмехнулся Вадим.
Шура конфузливо отвернулась.
Теперь надо было вызвать на откровенность самого Михася, и Вадим уговорил его съездить в центральную ремонтную мастерскую. Ехали молча. Степь уже приняла свой унылый сентябрьский вид. Михась беспокойно оглядывался по сторонам и все насвистывал. Порой он замирал, чутко вслушивался и принимался свистеть опять.
На центральной усадьбе Вадим пошел к заведующему мастерской, Михась остался при коне. Когда он вернулся, цыган сидел сияющий.
