Трофимыч за хутор, до большака.
Провожала их вся родня — и старшая сестра Мария, вечно занятая на своем молочном пункте, и соседские ребята, и Груняша Ковалева, дальняя родственница, которая упросила оставить у нее на лето Андрейку.
И Саше хорошо было идти с ними и говорить о том, про что переговорено было за отпуск десятки раз.
А над головой гитарными басами постанывали телеграфные провода и бился вдоль дороги, то ли прощально раскланиваясь, то ли взлететь пытаясь, седой ковыль. Саша набрала пучок этого ковыля — в память о родных местах и о родных людях.
И об этом очень хорошем своем лете.
Упаковывая посылку Андрейке, Саша исподволь посматривала на мужа, который колдовал над шкафом. Вот пальцы его мягко и быстро простучали низ шкафа, вот они пробежались по одной переборке и перешли на другую. Женины пальцы касались дерева слегка, самую малость, а порой начинало казаться, что не задевают его и вовсе, и только глухой полый звук выдает, что по дереву все-таки стукают.
Саша улыбнулась: какой-то месяц не видел человек своего жилья и так по нему соскучился. Все постукивает, все и простукивает: не отстала ли где краска, не дала ли случайную лопину дверца или переборка.
О как понимала Саша мужа! Что в их комнатах есть — все эти кресла, столы, этажерки, шкафы, сервант, — все было сделано им самим, Женей. Краснодеревщик самой большой руки, он для своей семьи делал все с выдумкой, по собственным чертежам. Целый год, когда они с частного угла переехали сюда, в новый дом, Женя только строгал да клеил, шуршал наждаком да накладывал лак — и целый год из их комнат не выветривались запахи опилок, стружки, канифоли и красок. Веселое было времечко! Женя был жаден до каждой свободной минуты, он был увлечен и одержим… И с присущей людям особенностью благодарно оглядываться назад, Саша думала сейчас, и думала искренне: тот год был лучшим годом их жизни.
Пришла Оля Нечаева, соседка, и стала пристально, без потайки рассматривать Сашу.
— Я думала, тебя там, на вольном молоке, разгонит, в дверь не пролезешь, а ты ничего, в прежних берегах, — и обняла Сашу, поцеловала в щеку.
Взглянув на Женю, она высказала идею:
— Вот ты, Владыкин, съездил в деревню с пользой, поправился, помолодел, и этого дела так просто оставлять нельзя, это надо отметить… Сейчас я притащу своего Нечая и кое-что еще.
Нечаевы не заставили себя ждать, заявились через минуту. Макс, пощипывая усы и улыбаясь, шел впереди; Оля держала руки за спиной, и вид ее был такой: «Угадайте-ка, что у меня?»
— Угадайте-ка, что у меня? — спросила Оля и, ответа не дожидаясь, поставила на стол пузатую бутылку в плетеной корзиночке. — Мы здесь, как видите, тоже не тратили времени попусту.
Макс обласкал жену влюбленным взглядом.
— У нее командировочка подвернулась в винные края, вот мы и учли.
— Вы посмотрите, какие у меня конфеты, они тают во рту. — Оля высыпала на стол ворох конфет в обертках с иноязычными буквами. — Чур, наши коньяк и конфеты, а ваши яичница и все остальное.
Женщины удалились на кухню готовить закуску. И здесь, за совместным занятием у них случился всем известный в таких случаях разговор приятельниц, давно друг друга не видавших, когда обеим хочется рассказать обо всем сразу, да ничего не получается: перебиваешь друг друга и не замечаешь, что перебиваешь.
Уже высвечивало по рюмкам вино, и Оля, пробуя на вкус шипящую с пламени яичницу, ойкала, когда пришли Барковы — Неля и Володя, до смешного одинаково худосочные. Завидя их, Женя весь просиял: Барковых он любил давно и преданно, особенно Володю. Вместе они кончили училище и уже несколько лет вместе работали.
Барковы тоже принесли вина. После первой рюмки дружно принялись есть, после второй запели.
Саша запела тоже, и ей привиделся просторный за Мостками луг, догонячки с Андрейкой по высокой овсянице. Не стало ни комнаты с зеркалами и жаркой люстрой, ни стола, ни застолья.
— Дружнее, ребята, дружнее! — из далека-далека слышался Олин голос. Песня тянулась нестройно. — Может, другая пойдет лучше?
Стали перебирать, какую бы песню спеть, но любая песня кем-нибудь да отвергалась по причине старомодности или же потому, что надоела по прошлым вечеринкам.
— Опять он со своей «Рябинушкой». Может, еще «Репку» затянешь? — вскричала Оля. — Саша, ну до чего ж твой Женька… он законченный, как бильярдный шар. Уж лучше давайте станцуем. Где магнитофон?
Тучными бедрами она стала раздвигать кресла, толкать к дивану стол; лицо ее пылало жаром.
А у Саши перед глазами все стоял неохватный луг. Убирая со стола посуду, она уронила тарелку, и — вдребезги.
— К радости! К счастью! Го-рько! Целуйтесь, Владыкины! Вы приехали из деревни — это все равно что из свадебного путешествия. Ах, вы стесняетесь? Тогда буду целоваться я. Ма-акс, Максимушка мой милый, давай сюда свои крашеные усы.
«Вечно-то распрыгается наша Оля. Зачем?» — рассеянно подумала Саша и стала вглядываться в каждого как бы заново. Что бы ни начал кто-нибудь говорить, она уже вперед знала все остальное. «Макс, ты опять пускаешь мне в лицо дым». Сейчас Оля добавит: «Какое идиотство, или ты не понимаешь?» И ведь точно: Оля сказала именно это, слово в слово…
«Я становлюсь привередливой. Может, я старею?» — подумала Саша.
— Макс, милый ты мой Максимка, кой черт навязал тебя на мою душу?
А через минуту Оля уже плакала. Возле нее заувивались Макс и Женя, поднесли ей холодной воды, но Оля, капризничая, повторяла одно и то же: «Уйдите, уйдите, уйдите!»
И тут Саше подумалось, что все это было у них вот так же и десять лет назад, и двадцать, и сто. И самой-то ей, Саше, не двадцать семь, а уже пятьдесят семь, а то и целая сотня.
— Ребята, милые, мне отчего-то нездоровится сегодня. Может, выйдем погуляем на воздухе?
Тут все вспомнили, что пора спать, и разошлись по домам.
А Саша опять подумала: может, она стареет? Закрывая дверь за гостями, она подумала, что завтра после долгого перерыва пойдет опять на работу, и этим утешилась.
Полумесяцем изогнулась аллея узкоплечих пирамидальных тополей. Ходить этой аллеей все равно что ходить по светлому коридору с высоким потолком и длинными вытянутыми окнами: столько простора над головой, свет, торжественность. Радоваться бы на такой аллее, но ходят по ней все больше с хмурыми лицами: к хирургическому корпусу, к присадистому, даже с виду тяжелому зданию, ведут эти красавцы тополя.
Сашин путь лежит мимо них. Корпус нервных болезней, где она работает, затерялся в глубине больничного двора, за акациями и сиренью. За отпуск Саша крепко соскучилась по всему знакомому и пришла на работу раньше положенного часа, чтобы на обширном больничном дворе увидеть все перемены, какие всегда случаются, если уезжаешь надолго. Она даже выбрала для себя не асфальтовую аллею, прямую и короткую, а земляную тропку и шагала по этой тропке расслабленно, неторопливо и осматриваясь вокруг. Но тут наперерез Саше из-за куста выскочил человек в больничной пижаме. Он глянул на Сашу мельком — как смотрят на досадную помеху и сейчас же скрылся. Саша улыбнулась про себя: беглец! Знакомая картина…
Больничные запахи в корпусе показались Саше необычайно резкими, а потолки — ниже. И только в сестринской ничего не изменилось. Годами на том же месте стоял, рассохшийся шкаф, годами тускло отблескивал со стены осколок зеркала. И годами, вываривая шприцы, булькала на электрической плитке вода.
Увидев Сашу, с притворной радостью взвизгнула Люся Трушина, палатная сестра, холостая девушка. А старшая сестра Таиса оглядела Сашу с головы до пят.
— Вернулась? Вот и слава богу, все будет полегче.
Слышала ли Саша новый анекдот про медиков? Ну тогда, мол, послушай. И пока Саша прибирала в
