Кто-то догадался и на мою долю захватить лопату, и я работал, не отставая от других. Дно водомоины забили мы старой соломой, а потом стали засыпать глиной. Женщины неподалеку мотыжили бахчу. Бочонок с питьевой водой был у нас один на две артели — укрытый мокрым брезентовым лоскутом, он покоился у канавы.
Спасать бахчу от сорняков вышел весь хутор. Я впервые видел так много народу вместе. Вытянувшись ломаной линией, пестрой от нарядов, женщины подрубали мотыгами сорную траву. Мало- помалу они подвигались вперед и неторопливо разговаривали — и все, кажется, о покойных.
А солнце припекало. Женщины то одна, то другая скидывали свои блузки и относили их на край бахчи, куда не доставала летучая из-под мотыг пыль. Большею частию светлого шитва или совсем белые, блузки распластались поверх зелени и казались издали стадом прикорнувших гусей.
Наша, мужская компания работала молча, покашливая и останавливаясь покурить: дурно сказывалась ночная попойка. Рубах мужички мои не снимали, хотя обильно потели, зато бочонок с водой навещали часто. Мне думалось, что с водомоиной пропаримся мы дня два, однако люди вошли в охотку и легко управились к вечеру. Раз, когда я пошел напиться, услышал за спиной разговор, который невольно заставил меня попридержать шаг. «Лихой бригадир! Если после каждого дождя будем заделывать такие вот канавки…», «На такой пустяк поднял весь хутор». И засмеялись. Мне сделалось так стыдно, что хоть провались сквозь землю. Но вот кто-то заступился за меня, пожалел. «Бросьте! Скажите спасибо, что всех вместе собрал. Я уж и отвык работать артелью». — «И вправду хорошо, ей-богу! Как в первые дни колхоза».
После работы, когда я запрягал Удалого, слышу: Вера Матвеевна шумит издали, подъехать кличет. Подъезжаю к ней, и что же вижу? — набила моя хозяюшка мешок сырой травою, силится поднять его, да не может. Где там пожилой женщине, я и то еле поднял эту махину.
— Телке поддержать надо, — поясняет мне Вера Матвеевна. — На выгоне нынче что за трава? А тут острец, пырей, повеличка…
Мы ехали и поначалу восседали на мешке как на диване, но вот трава в нем уплотнилась, и это был уже не диван, а скорее, скамейка… После дождевой и ветреной недели природа наконец-то дала себе благостную передышку. Облака рассосались, ветер стих, и каждая травинка, бодро навострив листочки, пряменько тянулась в небо.
Чутко уловив красоту и торжественность момента, Удалой не спешил, шагал с церемонным спокойствием. Вера Матвеевна изредка поглядывала на меня и не выпускала из рук уголок платка, готовая в любой миг смахнуть непрошеную слезу. А я мысленно пропускал сквозь себя весь нынешний день, отыскивая в нем свои огорчения и радости. Да, с водомоиной (ну что за слово, кстати сказать!) я переборщил, кажется. Ну что ж… Зато, как охотно поработали мужички и какое славное это было зрелище — женщины с расстояния. Нет, как все-таки прекрасно, что жизнь продолжается!
Сбоку нашей брички коротко, как бы на случайный камушек споткнувшись, дзинькнул велосипедный звонок. Оглядываюсь — Клавдя Вьюркова на неловком мужском велосипеде. Не глядя на нас, некоторое время девушка держалась вровень с бричкой, а потом нажала на педали и легко ушла вперед.
— Через неделю семнадцать лет будет девке, — сказала Вера Матвеевна негромко. — Я в ее пору на сносях была. Андреем, самым старшим. С войны не вернулся. Да ты и сам знаешь, — и умолкла.
Да, я знал, что у Веры Матвеевны погибли на войне еще два сына и что муж ее вернулся калекой, пожил всего четыре зимы и тоже умер. Все знал я о Вере Матвеевне, все. Стоит пожить в хуторе одно лето, и все узнаешь обо всех. А я здесь уже третье лето.
Мы подъехали к своей избе, спихнули наземь мешок с травой, и я погнал мерина на конюшню. Конюх Семен Рябков, низкорослый, как все Рябковы, подошел принять у меня коня, и я чуть было не рассмеялся вслух: под глазом у него сизел «фонарь» — память о вчерашней кулачной свалке.
— Ну как он, первый денек, Иваныч? — спросил меня Семен.
Я ответил, что ничего, мол, терпимо.
— Па-йдет дело! Наш народ только по пьяной лавочке заковыристый, а коснись работы — любой чертоломит до соли между крыл.
«До соли между крыл»!.. Разумеется, я не упустил случая занести в свою книжицу и это. Но в душе моей радостно затренькала и еще какая-то струнка. Какая же? Отчего же? Ах, вон оно что: он же сказал мне «Иваныч»! Я растянул это слово про себя раз и другой. Получалось что-то очень и очень солидное: «Ива-ныч, Ива-ныч».
В ужин Вера Матвеевна кормила меня творожными варениками и яичницей. Поглядывая на меня, Вера Матвеевна ходила уже много живее и все пыталась заговорить.
— Получилось, все говорят, получилось! Говорят, что лучшего бригадира и искать нечего… А что, у нас вольготно. И об избе ничего плохого не скажу: светлая изба, сухая.
Вера Матвеевна смотрела на меня с надеждой. Как я ее понимал!
— Да-а… есть о чем подумать.
— Думать, думать! Что думать? Это старики пускай думают, им делать больше нечего. Только давай уговоримся наперед, Костик: этой же осенью и оженим тебя.
— Так вдруг? А слышали мудрость: «Идучи на войну, молись; идучи в море, молись вдвое; хочешь жениться — молись втрое»?
— Э-э, мудрость! Их много, есть и такая: «Не кайся, рано вставши да молодо женившись». Чего откладывать?
Невеста? Да вон хоть Клавку сосватаем, из шабров. Девушка видная.
— Видная… Она же еще несовершеннолетняя.
— Еще какая совершенная! Ты что, не видишь, как она округлилась? В самой поре девка, вполне для мужа готовая.
— Не спорю, не спорю… Девушка, может, и неплохая, только ведь на первом плане должна быть любовь.
— Так она же любит тебя! Для меня, что ли, на грязь не глядя, В новое платье выщелкивается?.. Сынов четверо было, а внучонка бог не послал ни единого, — и в слезы, тянет воротничок кофты к глазам.
Многое могу снести, но только не женские слезы.
— Ну ладно, посмотрим. Еще посмотрим…
Вера Матвеевна поняла это по-своему. Так вся и просияв, она сказала с живостью:
— Вот и слава те господи! А и правда, чего ради откладывать, когда тебе уже двадцать пять? Сережа вон все куда-то откладывал, да вишь оно! — И опять за свой воротничок.
В сенях легонько стукнули щеколдой, и на пороге неслышно выросла Феня Портнова, уборщица, а заодно и посыльная бригадной конторки.
— Костя, там председатель приехал, тебя велел покликать.
Серенький от пыли председателев «козлик» стоял у крыльца конторки, Визгалов вышел мне навстречу, поздоровались.
— Ну, студент, спасибо тебе за выручку, спасибо! А теперь распоряжайся своим временем как хочешь: бригадира, слава всевышнему, подыскал! — и кивком головы показал в кабину.
В кабине я увидел человека с рыхлым непробритым лицом, маленькие заплывшие глазки его так и шныряли. Через улицу в это время Лена, молодайка Шумковых, несла на коромыслах воду, и новый бригадир долго держал ее взглядом. Потом, когда женщина скрылась, приезжий равнодушно скользнул взглядом по мне, по спине председателя Визгалова, и вдруг опять светлая надежда оживила его лицо: он увидел, что поблизости от конторки стоит магазин и что дверь его, несмотря на позднее время, еще открыта.
Охота на стрекоз
Ветер завернул с теплых краев, пошумел дубами, и опять после долгой непогоды засияло солнце. Не
