сбрасывая пепел в поставленную лейтенанту на грудь консервную банку.
— Брось, Борька. Мне, конечно, приятно, но все-таки это полная чепуха. И прежде всего несерьезно.
— О чем ты?.. — не понял Курчев, потому что голова была полна путаных, вяло-ленивых мыслей.
— Будто не знаешь, — усмехнулась Марьяна. — Ты, Борька, прозрачный.
Теплый пепел ее сигареты упал на ключицу лейтенанта, но освобожденный красный огонек не смог осветить ее лица, которое казалось грустным.
— Не надо предлагать мне руку и сердце, — сказала резко, будто разговор об этом шел второй месяц. — Я тебе благодарна, но не надо. Все получится, как я говорила.
— Ну и ну, — вздохнул не слишком ошеломленный Курчев. Среди двух десятков мыслей, слонявшихся в его мозгу с леностью предоставленных самим себе солдат, действительно была и одна такая: а что, если впрямь жениться на Марьянке? Ночью ему с ней было хорошо и покойно. Но весь день он провалялся на этом матрасе, чувствуя, что куда-то проваливается. (Может быть, в то самое болото, к которому причислял лейтенанта Морева.)
Мысли были какие-то дохлые, недодуманные.
— Скажешь, не угадала? — спросила Марьяна.
— Угадала.
Ему не хотелось спорить. Лучше было так лежать, курить и вполголоса перебрасываться малозначащими словами.
— Не надо, Боренька. Мы очень близкие люди. Но все-таки это не то. Я люблю Лешку. Вернее, не люблю, но все лучшее, что было во мне, я положила на него и ничего у меня уже не осталось. Как бы тебе объяснить? Ну, предположим, на Западе или у нас до революции я копила-копила деньги и потом вложила их в какую-нибудь недвижимость, например, в землю, где нефть или золото. Вложила, приобрела участок, а никакого золота там нет. И вот я владелица того, что ни черта не стоит. Вернее, для других — ни черта не стоит. А для меня — это всё! Пусть золота или нефти там нет, но в этом участке вся моя жизнь. Гляжу на него и вижу, как жила, как копила-копила, как ото всего отказывалась и видела только эту землю, которая, надеялась, столько принесет!..
— Ну, уж ты отказывалась! — не удержался Курчев.
— А ты слушай и не перебивай. И не груби. Я с тобой как с понятливым говорю, — и тут же шутливо провела ладонью по его лицу, минуя горящую сигарету, а потом взяла его руку и уже провела по своему телу вниз от груди к ногам.
— Понимаешь, так всегда хорошо… И фокуса тут никакого нет. А вот чтобы так… — она подняла его руку и провела ею по своей голове, по коротким и гладким волосам… — это может раз, ну, два раза в жизнь хорошо бывает, а больше — нет. Понятно?
— Ага, — вдавил Курчев в консервную банку недокуренную сигарету и обнял женщину.
— Так что брось и не думай, — сказала она после, зевая и вытягиваясь во всю длину матраса. — А то я больше у тебя оставаться не буду.
Голос у нее был усталый и тусклый, словно они сейчас не любили друг друга, а досиживали где-то в долгих, поздних и скучных гостях.
Курчев снова не стал с ней спорить.
«Дружба в постели, — думал он. — Что ж, можно и дружбу…»
Он чувствовал, что в перерыве становится недопустимо равнодушным и только силой заставлял себя разговаривать ласково и просто.
— Хочешь, чтобы я не приходила? — спросила Марьяна.
— Нет, — ответил, сам не зная — врет или нет.
— Хочешь, чтобы она вернулась?
— Нет, — помотал головой, не отрываясь от подушки.
— Колешься. Бриться надо… Не волнуйся, вернется. А мне с тобой хорошо, и я тебя к ней не ревную.
«И с Ращупкиным тебе было хорошо…» — беззлобно подумал Курчев.
— …А если бы ты выкинул из головы, что должен на мне жениться, вообще было бы отлично. А то томишься по мадмуазель Рысаковой, жениться хочешь на мне и костишь себя, что не звонишь Кларке. Ты ее тоже в жены звал?
— Нет.
— Не волнуйся. Все исполнится, как Марьяна Сергевна нагадала. Еще на свадьбе твоей погуляем. Подарим с Лешкой тебе чайный сервиз. А то стыд один — из жестянки пьешь.
— Брось!
— Женишься, друг, женишься. А если нет — полный идиот будешь. Законченный. Неужели не простишь?
— А что?.. Ничего не было…
— Мне хоть не ври. Я не меньше твоего на нее злюсь. Только она все равно не виновата. Понимаешь, втюрилась девчонка, и ничего не поделаешь. Это довести до конца надо. Как все равно у нас закрыть дело или в математике — тему. Любовь надо долюбить, а то сверлить, ныть будет. А так переспала и избавилась. И все. И тебе же, Борька, потом лучше будет. Разлюбит она Лешку. Вот увидишь.
— Это не мое дело.
— Ну и дурень. Значит, выгонишь ее. Так вот и будешь в этой конуре сидеть. Бриться бросишь. Станешь, как человек из подполья, подонок Достоевского. Под конец жизни напишешь воспоминания «Пятьдесят лет в углу». Да по мне самый последний потаскун лучше анахорета. Обозлишься хуже Бороздыки. Хотя тот уже женился. В свадебное путешествие на Север едет. Иконы воровать. Кстати, звонил сегодня мне в прокуратуру. Адрес твой спрашивал. Говорит, слышал от Лешки, что у тебя самая маленькая в Союзе пишущая машинка. Хочет одолжить для путевых впечатлений.
— Еще чего?.. — рассердился лейтенант, тотчас вспомнив, как один старшина-сверхсрочник из соседней батареи выпросил у него чемодан съездить в отпуск, а потом оказалось, что отбыл не в отпуск, а демобилизовался насовсем.
— Или, думаешь, вылезешь из угла? — продолжала Марьяна. — Днем будешь в шарашкиной мастерской вкалывать, а ночью свое писать? Не выйдет, парень. Из шарашкиного ателье выпрут или еще хуже — упекут. Да и не в одних финансах и неприятностях дело. Просто, жить в обществе…
— Знаю, знаю, — дернулся Курчев. — Не надо, а то поссоримся, — и он прижал ее голову к своему плечу, чтобы молчала.
Километра за полтора по прямой от курчевской комнатенки Инга и доцент тоже лежали рядом и не спали, хотя каждый старался убедить другого, что спит.
2
В среду Клара Викторовна легла в больницу и Марьяна к Курчеву не явилась. Целый день он слонялся, небритый, в тапках на босу ногу, пытался продолжать начатые в библиотеке заметки о Маяковском, но работа не клеилась. Он чувствовал, что безнадежно опускается и ему даже лень натянуть сапоги и сбегать напротив в продмаг за сигаретами, которые кончились еще до полудня.
В четверг он проснулся в четверть второго, перекипятил начавший скисать мясной бульон, поел без аппетита и с удивлением обнаружил, что не такой уж он отчаянный дымокур. В тусклом, засунутом за трубу над раковиной осколке он увидел свою четырехдневную щетину и остался весьма доволен. Небритость переходила в буроватую растительность и можно было заняться отращиванием бороды.
В пятницу Степанида, сжалившись над холостующим соседом, сварила ему суп и Курчев хлебал его до воскресенья. Чемодан Марьяны уже начал покрываться пылью, а она все не приходила. И Борис незаметно перестал о ней думать.
Хотя он целый день валялся на матрасе, мысли о женщинах его не посещали. Он в самом деле опускался. Любимая машинка, маленькая железная «малявка», и та не вызывала прежних восторженных
