все на свете перепутано.
— Ужасно, — кивнула Инга, крепче сжимая локоть Игоря Александровича. Новостей — хоть отбавляй, а вы, Игоруша, жадничали.
— Ну, это не новости, — осклабился Бороздыка.
«…Да, действительно все ужасно перепутано и смешано. Оказывается, лейтенант тоже не промах. Да, я что-то будто слышала. Шустова? Шустова? Что-то с разводом. Муж моложе и лейтенант тоже, значит, моложе… Что-то говорили на Новом годе. Чем-то больна. Я еще тогда подумала, как это все далеко: кто-то болен, а я весела и здорова, и расстаюсь со старым и никудышным супругом. Какое счастье, что мы расстались! Какое счастье, что мы не нужны друг другу, что ему вообще женщины не нужны. То есть нужны, но очень ненадолго».
«Ты еще скажешь: какое счастье, что он псих», — перебила себя.
— Ига, я вас тут покину и побегу домой, а то у меня Вава одна.
— Что ж, привет Варваре Терентьевне, Антону Николаевичу и маман.
— Спасибо. Они у меня в Кисловодске. А вы передайте привет доценту, созорничала, потому что была уверена, что тот позвонит ей не позже, чем через четверть часа.
— Передам, — ухмыльнулся Бороздыка. — Он как раз звал меня в субботу к прокурорским предкам, — бросил небрежно, хотя понимал, что наносит ей страшный удар.
— Ах, вот как… — протянула с твердой решимостью никогда не рыдать на груди Бороздыки.
— Я вам не досказал. Вчера доцент явился к переводчице, забрал чемодан и супругу и увез за город. Знаете, как в таких случаях? — либо последняя попытка перед разрывом, либо заново медовый месяц.
— Да, понимаю. Как же не понять. Счастливого уикэнда, Ига. Привет Марьяне Сергеевне! — и, выдернув руку из-под руки Бороздыки, Инга перебежала улицу, чуть не ударившись о затормозивший на остановке троллейбус.
«Хорошо, что успела сдержаться. Шиш ему плакать буду! Сволочь! Ведь нарочно, нарочно!.. С оттяжкой, как гестаповец. Дрянь, — ругалась она шепотом, стоя у задних дверей. — Как плетется троллейбус. Нет, я не выдержу. Гад. С оттяжкой… Так медленно, медленно оттягивал, чтобы сразу отпустить и сюда мне, — вдавила варежкой в середину груди. — Нет, не могу. Еле плетется…»
— Выходите, девушка, через переднюю, — обернулась кондукторша.
— Простите, мне плохо, — Инга выскочила на тротуар.
«Его счастье, что живет на пятом этаже, а то бы я ему все стекла выбила, — подумала, сворачивая со Сретенки в переулок. — Брось, брось, одернула себя. — Чего ты хочешь? Они муж и жена. Жена уходит, муж бежит за ней и возвращает. Твой муж тебя не возвратил. Его из психбольницы не выпускали. Но какое это имеет значение?.. Ты своему мужу не нужна, а она своему — нужна. Последняя попытка… Медовый месяц… Гад ползучий! Монастыри, храмы. Полное запустение… Показала бы тебе запустение… Ну, ну, держись, — пыталась взять себя в руки. — Держись и не распускайся. Какое тебе дело, если кто-то кого-то бросил, а кто-то кого-то догнал и воротил?! Тебе ни до кого нету дела. Иди домой и садись за главу. У тебя есть машинка и печатай свою работу. Печатай главу, пока не отняли машинку. У тебя все отняли — молодость, любовь, любимого — и оставили только машинку… Как красиво! — снова перебила себя. — Как красиво! Ты еще зареви, что тебя бросили предки и поехали развлекаться в Кисловодск. — Она как раз проходила мимо дома Бороздыки, в окно которого минуту назад собиралась запустить булыжником. — Любовь. Любимого… Ничего у тебя не было и нету. Ты — нищая. Нищая и нищая. Любимого?! Тебе дали его на подержание, напрокат. Как машинку фирмы «гермес-бэби». Дали, потому что был не нужен. На подержание. Тоже слово. От корня подержанный. Все мы подержанные. Как говорят, «бэу», бывшие в употреблении. Вы, Инга Антоновна, тоже «бэу». Точнее недо-«бэу». Недоупотребили вас, вот вы и мечетесь. Вам угодно смазливого доцента? А ему вас не угодно. Ему нужны дом и жена, и на стороне красивая любовь без постели. Ему надоели сложности. Он сытый мужчина. Ему нужна бесплотная красота. Красота и возвышенность. А я не хочу возвышенности. Я хочу самого грубого, самого живого. Я надерусь водки и бери меня все равно кто. Все равно. Я закрою глаза и бери меня, кто хочет, потому что я надерусь водки».
Она, покачиваясь, словно пьяная, перешла опустевшее уже Садовое кольцо и свернула со Спасской в свой Докучаев. До чего он был сейчас тих, печален и безрадостен. Казалось, в него никогда не заходила весна. Он был именно такой ей по плечу и по душе, словно он и она были сотворены в один день.
Инга хлопнула дверью парадного и поднялась по темной, старой, как раз такой, какая должна быть в настоящем доме, лестнице на свой третий этаж и так же тихо, как днем, отворила дверь. Тетка Вава лежала на кушетке, примостив шахматную доску на круглый материнский табурет. По-видимому, у нее всерьез болело сердце.
— Тебе два раза звонили. Один и тот же голос, — сказала Вава, даже не пытаясь подняться с узкого ложа. — Я ответила, что ты скоро будешь.
3
Телеграмму от Елизаветы передали по телефону вечером в среду. Курчев, сидя в «овощехранилище», написал рапорт и протянул майору Чашину. Тот оторвался от соседнего осциллографа и удивленно хмыкнул:
— Ну, вот. Только я вас расхвалить хотел, а вы — в отпуск. Не сезон сейчас.
— Квартира горит, товарищ майор.
— Залетаев, — крикнул Чашин в коридор летчику. — Пошлите солдата в штаб, а то лейтенант вибрирует — развертка вон куда поползла! — кивнул на осциллограф Бориса, где импульсы прыгали, как бешеные. — Идите, Курчев. Все равно с этой минуты из вас работник, как… В общем, замнем для ясности.
— Слушаюсь, — благодарно улыбнулся лейтенант.
— Идешь? — спросил летчика.
— Можно, — невесело кивнул тот. — Ладно. Сам рапорт передам, — сказал Залетаев солдату и вышел вслед за Борисом.
На бетонке было морозно, но даже сейчас, в темноте и на ветру, чувствовалось, что с зимой — всё, что она демобилизована и лишь последние дни качает права, как сверхсрочник, с которым не продлили договора.
— Федька без тебя пропадет, — сказал Залетаев.
— Выкрутится, — отмахнулся Борис. Ему не хотелось думать сейчас о печальном и постороннем. Только бы Ращупкин подписал!..
— Пропадет, — повторил летчик. — Ты ему скажи, пусть хоть жмет на технику. Комиссуют — на завод устроится.
— Скажу. Только бы подписал…
Только что сменился суточный наряд, и из кабинета Ращупкина вышли два младших лейтенанта- огневика, оба с наганами и один с красной повязкой.
— Разрешите, товарищ подполковник, — толкнул дверь Залетаев.
— К фину иди, — усмехнулся, возвращаясь через минуту.
— А меня звал? — удивился Курчев, который волновался, как перед дверью дантиста.
— На хрен ты ему?
Тут же распахнулась дверь, и огромный Ращупкин в шинели и шапке вырос в коридоре. Залетаев посторонился и козырнул командиру полка, а Курчев, не выдержав распиравшей его радости, побагровел и выдохнул:
— Спасибо, товарищ подполковник.
— В армии, лейтенант, младшие по званию не благодарят, — презрительно, будто сплевывая, бросил на ходу Ращупкин.
Вечер обошелся без бутылки, потому что Лешка-военторг, прихватив сопровождающим оклемавшегося Федьку Павлова, отбыл за продуктами в Москву. Летчик ушел к буфетчице, и Борис, воротясь в финский домик, думал уже завалиться и дать храпака (благо в соседней комнатенке сладко
