понятие целесообразности. Сказать точнее — социалистической целесообразности. Что это такое? А вот что. Если ты что-то задумал, ты должен ясно представить, кому будет польза от твоего поступка: тебе, другому какому-то человеку или общему нашему делу? Социалистическая целесообразность — уметь остановить свой выбор на последнем…
Отец одевался медленно, он плохо переносил жару. Надев штаны, он некоторое время сидел неподвижно, упираясь вытянутыми худыми руками в колени, шумно отдувался. Повременив, расправлял рубашку, встряхивал её, быстро просовывал в рукава руки и, через голову, накидывал на белое, в мелких родинках тело — даже среди лета отец редко купался, плохо плавал, избегал подставлять себя солнцу. Он много ходил, всегда о чём-то думал, физически работал мало, тело его было намного слабее разума.
Отец вытянул из белья чистые, с аккуратно заштопанными пятками носки, бросил их на ногу, повыше колена.
— Вот пример с милым тебе Скаруцким, — почему-то нервничая, сказал отец, он выпрямился на лавке, руками опять упёрся в колени. — Хороший, добрый, очень учтивый человек! За грибами ходить с ним — одно удовольствие… А вот комиссия представила выводы, что он отступает от программы. И при всех своих симпатиях к Скаруцкому-человеку я не мог оспорить выводы комиссии. Сам знаю как преподаватель: Скаруцкий слаб… Сидит передо мной человек обходительный, всегда и со всеми любезный. Он мне симпатичен. Как представитель государства, я должен отстранить его от преподавательской работы. Я знаю, что лишаю его привычной ему трудовой радости. Я всё это знаю. И всё-таки подписываю приказ…
От суровых слов отца у меня ноет сердце. Я знаю Алексея Александровича Скаруцкого. Он любит играть со мной в шахматы. Однажды, с тысячами извинений, он попросил меня прослушать стихи, написанные им, как он выразился, «в лирический момент своей жизни и на досуге». Я добросовестно прослушал то, что, закрыв глаза, он с взволнованностью мне прочитал, и честно сказал, что его лирическое настроение мне понятно и трогает меня. Он долго с признательностью смотрел мне в глаза и несколько раз повторил: «Вы добрый человек, вы очень добрый человек, Алёша!..»
Я знал, что Алексей Александрович сам варит обед. Когда он ссорится с женой, женщиной молодой и грубой, он изъясняется с ней записками и письмами, подчёркнуто называя её на «вы». Меня трогало внимание Алексея Александровича, я сочувствовал его, как мне казалось, одинокой жизни. Я с удовольствием бывал у него в доме. И очень переживал его неожиданное и непонятное отчуждение. Вчера я встретил его у стадиона, улыбнулся ему, поздоровался и в первый раз не увидел ответной приятной улыбки, его привычного любезного приветствия: «Доброго утра, молодой Алексей Иванович!», которое он произносил с поклоном и всегда с оттенком некоторой торжественности. На этот раз Алексей Александрович, увидев меня, неожиданно высоко поднял голову, плотно сжал губы и, насколько мог, твёрдыми шагами прошествовал мимо.
Я не знал, что виной тому был отец.
Я молчал. Но отец знал, что я чувствую. Он всегда удивительно точно угадывал мои мысли и чувства! Рывком затянув на брюках ремень, он сказал: «Начнёшь жить, придётся самому решать — поймёшь! И сыну своему моими словами о сути добра скажешь! Вот сын твоего сына, может, не будет столь вынужденно жесток — не в такую беспощадную эпоху жить будет. А пока — так…»
Я давно чувствовал, что отцу нелегко даётся его суровость. И неуступчив он не от холодного сердца!
ВОЛЬНИЦА
— Стой! Чем пахнет? — Юрочка закинул голову, закрыл глаза, ноздри его тонкого носа раздулись, вздрогнули.
— Лесом! — сказал Алёшка.
— Эх, чудик! — Юрочка покачал головой. — С этого вот шага начинается наша вольница… — Он расстегнул пальто, вытащил укрытые от посторонних глаз стволы и ложи, собрал ружья, вложил патроны. Как только ружьё захлопнулось, руки Юрочки напряглись, шея вытянулась, как у лисы на подкраде, глаза сверкнули холодным блеском.
— Ну, что возишься! — в нетерпении сказал он. — Пошли!
Они закинули ружья за плечи, подняли с земли тяжёлые школьные портфели, в которых на этот раз были не учебники и тетради, а хлеб, картошка. Кульки с сахаром и пачки печенья, и молча пошли лесной дорогой, каждый с затаённой радостью вдыхая запах согретой солнцем опавшей хвои. Листьев, отгоревших, теперь словно пеплом осыпанных цветов иван-чая, — всей этой щедрой осенней земли, пахнущей свободой.
Когда Алёшка вернулся из Ленинграда. Юрочка отыскал его.
— Соскучился по тебе, чудик, — сказал он, одаривая Алёшку своей неотразимой улыбкой. — Думал, не вернёшься. Тут охоту открыли, а тебя нет…
Он открыто радовался. О размолвке, лошадях, Василии он давно уже не вспоминал. Он умел, милый Юрочка, удивительно легко забывать то, что было ему неприятно.
Они не проучились и месяца, как Юрочка затосковал: на уроках страдал, вздыхал, с тоской поглядывал в окно на опадающие с жёлтых тополей листья. Однажды он не выдержал: после уроков увлёк Алешку за собой, остановил посреди улицы, решительно заявил:
— Всё. До отрыжки. Ещё неделя занятий — и я труп. Собирайся, устроим вольницу…
И вот, обманув бдительность Юрочкиной мамочки, заговорив и запутав Алёшкиных родителей, они тихо и благополучно вступили в лес, имея в запасе, по крайней мере, три безмятежно-свободных дня!..
К Алёшкиному месту, на дубовой гривке в междуозерье, они пришли к полудню, возбуждённые ожиданием охоты и свободные от угрызений совести. В Разбойном бору они подняли глухариный выводок, и хотя молодые глухарята их обхитрили, вспыхнувший охотничий азарт охватил их в полную силу, и, наскоро сжевав по куску хлеба и засунув портфели под стог, они тут же разошлись в поисках дичи.
Первым к стогу вернулся Алёшка. С водоплавающими ему не повезло, зато на лугу, у дубов, он сумел близко подползти к стае крупных лесных голубей. Вскочив на ноги, он поднял стаю в воздух, дважды выстрелил и одного из голубей сбил.
Не дожидаясь Юрочки, Алёшка притащил дров, достал из тайника ведёрко, в котором обычно кипятил чай, ощипал добычу, начистил картошки, навесил над костром ведёрко с варевом.
Солнце ещё стояло над горой, за поймой, где на огненно-жёлтом окрасе облаков угадывалось Семигорье. Денёк выдался будто в подарок, радовал теплом, простором и тишиной. В полосе озёрного залива отражался лес, и Алёшка от стога слышал, как на том берегу чёркают по веткам падающие листья.
Юрочка вернулся возбуждённый, не доходя до Алёшки, повернулся спиной, глядя через плечо горящими глазами, крикнул:
— Видал?!
На спине у него, связанные лозиной, висели две утки — широконос и чирок. Сбросив уток на землю, на кочку положив ружьё, он сел к костру и стал быстро расшнуровывать ботинки: ботинки и обе штанины у него были в грязи.
— Вот недоумки, — весело ругался Юрочка. — Надо было вчера сапоги на дороге припрятать! Чёрт побрал бы эти школьные штанишки!.. А ты уже и хлёбово заварил? И молчит… Чего там?..
— Да сизаря подбил…
— И то суп! — Юрочка в голодном азарте подёргал плечами и радостно потёр руки. — Ну, ты уж довершай своё поварское дело. У меня там, в портфеле, лук и огурцы…
Он стянул с ног мокрые носки, бросил на ботинки.
Алёшка с удовольствием пристроил на траве исходящее паром ведёрко, крупными ломтями нарезал хлеб, на чистый лист, вырванный из тетради, положил огурцы, лук, соль в спичечном коробке.
Юрочка, лёжа на животе, болтал босыми ногами и тянулся к портфелю за ложкой.
— Ну-ка, ну-ка, — выкрикивал он. — Жранём сейчас твоей голубятинки! Тю! Да ты случайно не
