сдержанно, углами губ, — и эти их улыбки были как пожатие рук.
— Надо так надо, — сказал Алёшка. — До Нового года ещё далеко!
— Не так уж и далеко! — сказал Обухов. — Ты, Виктор, оформи Полянина в спортшколу. А насчёт особых тренировок я договорюсь. Порешили? — Вася Обухов не скрывал удовлетворения, на минуту посветлело и лицо Витьки. Он пошевелил медлительными крупными губами и посмотрел на Алёшку, и опять Алёшке показалось, что он хотел о чём-то его спросить и не спросил.
Сошли с парома. Охваченные первым морозцем, все трое быстро пошагали улицей в гору.
Алёшка, взбодрённый близостью этих простых, немногословных и терпеливых семигорских парней, ощущал незнакомую и приятную прочность оттого, что по одну руку от него шёл Обухов, по другую — чем-то всегда влекущий к себе Витька Гужавин. Он легко шёл, радостно пружинил ногами и не замечал в своей душевной приподнятости сумрачный, обращённый в себя, взгляд Витьки. Он не знал, что по этой ведущей к школе, знакомой им до каждого камня и забора улице, покрытой сейчас весёлым снегом и уже наезженной обозами, ходить Витьке оставалось недолго.
ПЕРЕПУТЬЕ
В метельный мартовский вечер Витька постучал в дом к Макару Разуваеву. Услышал глухой за дверью голос тётки Анны:
— Входи, если добрый человек! Открыто…
Витька как был — в худых кирзовых сапогах, тайком взятых с повети, в старом полушубке и в заношенной батиной кепке с длинным козырьком, с мешком за спиной, в котором лежало полкаравая хлеба, рубашка, пошитая бабкой Грибанихой, да ещё не сношенные ботинки из кожаных лоскутков, купленные ему Васёнкой к прошлой осени, — как был, как собрал себя в дальнюю дорогу, так и шагнул в Макарову избу, встал у порога, с красным лицом, от кепки до штанов забелённый липким мартовским снегом.
Ни Макару, ни его матери, Анне Григорьевне, не пришлось гадать, с чем пожаловал гость: одежда и безнадёжность в лице яснее ясного говорили, что парень собрался не до их избы.
— Далёко? — спросил Макар.
— В город, — глухо ответил Витька.
— И надолго?..
— На всю жизнь…
Макар положил на пол колесо от прялки, с колен сбросил стружки. Заметая сор к подтопку, попросил:
— Мама, соберите поесть. Самовар я поставлю.
Витька угрюмо запротестовал:
— Не буду я. Я проститься… — Он нахлобучил кепку до глаз.
Макар поставил к умывальнику веник, распрямился.
— Иди, — сказал он спокойно. — Только добрые люди выходят в путь с утра.
Он подошёл, снял с его плеч мешок.
Витька сидел за столом, сдержанно ел, не поднимая от тарелки глаз. Макар молчал. Тётка Анна, тоже подсевшая к столу, пыталась расспрашивать его, но Макар с укоризной взглядывал на мать, и Анна Григорьевна замолкала — замолкнет и, как будто осердясь, махнёт на Макара рукой.
Макар помог матери убрать со стола, сел достругивать колесо.
Витька отогрелся, сидел согнувшись на лавке, слушал гул метели за окном, думал, что было бы с ним, не вернись он с поля обратно в село. Он хотел пробиться до леса, переждать метель где-нибудь под ёлкой, но понял, что такую метель ему не осилить. Воротился в село. Но бездомный и среди домов погибает. До батиной избы он добрёл, постоял у плетня, прикрываясь рукавом от снега. Окна и на ветру светили, не мигая. А дом среди белых сугробов был чёрен, как уголь на тарелке.
Капитолина не простила ему поднятую на неё руку. Через два месяца после пасхального дня Васёнка собрала свою одежду в узел, ни с кем не простившись, ушла в дом к леснику Красношеину. Капитолина взглядом проводила Васёнку, встала у порога, долго смотрела на Витьку, будто издали мерила его рост, потом пошла за печь и повесила на стену медный, пробитый молотком таз. Батя не раз брался залатать в тазу дно. Капитолина противилась и упрямо вешала таз на стену, как картину.
Как-то, уж в новый год, они остались одни. Витька занял угол стола. Подклеивал для Зойки порванные страницы в старом учебнике. Капитолина ходила по избе, прибирала, что было не на месте. Поправила на комоде вязаную дорожку, перекинула Зойкину кофтёнку с лавки на бывшую Васёнкину постель. И то от окна, то из угла всё поглядывала на Витьку.
Повозившись у печи, вдруг подошла и поставила на стол тарелку.
— Слышь, книжник, съешь — мёду дам… — сказала она и перекинула через плечо полотенце, навалилась на стол, с кошачьей настороженностью ожидая, что он станет делать.
Витька поднял голову. В первый раз так близко он видел глаза Капитолины: тёмной, как осока, зелени, с россыпью чёрных пятен по округлым краям, они таили в себе что-то от этой режущей травы.
— Ешь, мёду дам! — Капитолина коротким пальцем показала на стол. На белом блюде чернел обломанными краями сизый от пепла уголь. Витька чувствовал, как немеют у него скулы, на висках с болью проступает холодный пот.
Капитолина дрожащей от волнения рукой двинула к нему блюдце, глаза её лихорадочно блестели. Она уже не могла говорить, захлёбываясь словами, шептала:
— Ешь! Мёдом накормлю. Сметаны дам. Баловать буду… Покорись! Руке моей покорись!..
Витька непослушными пальцами доклеил в книге страницу, сорвал со стены старый батин полушубок. Через огороды, по глубокому снегу, падая, поднимаясь, снова падая, он бежал к лесу.
Он не помнил, как оказался у дома лесника перед собачьей будкой.
Красношеинский пёс Кулак, оскалясь, рычал на него. Чёрный на белом снегу, он был как уголь на блюдце, и вся его обида и злость выплеснулись на цепного лесниковского выкормыша. Он отломил от плетня дрын и остервенело заметался перед холёным, с круглым загривком псом. Когда Зойка, торопясь по снегу, подбежала к нему, пёс уже не рычал, дурная пена ошмётками слетала с его оскаленной пасти. Он судорожно дёргал цепь, стараясь достать Витькино горло.
Зойка с ходу дёрнула за ворот с такой силой, что он сел в снег. Выхватив у него из рук палку, в ужасе глядя ему в лицо, она кричала: «Ты что это, дурень несчастный?! Зверюга проклятая!» Она замахнулась палкой, вдруг упала на колени и в голос заревела, клоня к коленям лицо.
Витька поднял Зойку, отряхнул, виноватясь, положил руку на её голову. Он ничего не мог объяснить. Он сам не знал, как одурел звериной лютостью. Видать зло, как зараза, кидается с человека на человека…
— … Постелить тебе, спрашиваю?..
Витька очнулся от голоса Макара. Макар держал в руках готовое колесо, смотрел на него косящими глазами.
— Какой тут сон, — Витька усмехнулся скорбно. — Может, вам помочь?
— Пожалуй, помоги.
Макар засветил фонарь, сунул в карман коробок спичек. Витька, обутый в большие Макаровы катанки, сенями прошёл за ним во двор. Крытый, как у всех, двор Разуваевых был крепок, даже метель не продувала стены, — но пуст. Ни разгородок, ни скотины, даже коровы нет. Только потревоженные светом куры тягуче проскрипели вверху скрипом колодезного журавля.
— Так безо всего и живёте? — спросил Витька.
— Так безо всего и живём, — ответил ему Макар.
— Как же так?
— Сам видишь: мать стара, у меня — другие заботы. Ничего, обходимся… Тут у меня другое богатство!
