Уитли еще секунду или две смотрел на испанца.
— Да поможет нам Бог,— проговорил он удивительно мягким тоном и взглянул на Гоуга.— Думаю, майор, нам придется угостить их сталью.
В просветах дымовой завесы Гоуг видел надвигающуюся стену синих мундиров. Знамена Восемьдесят седьмого над головой полковника дергались от пуль.
— Сталью?
— Что-то же делать надо. Все лучше, чем стоять и умирать.
Шарп снова потерял из виду Вандала. Слишком много дыма. Какой-то француз, присев над лежащим португальцем, шарил у убитого по карманам. Шарп опустился на колено, прицелился, выстрелил, а когда дым рассеялся, увидел, что француз стоит на четвереньках, опустив голову. Капитан перезарядил винтовку. Соблазн загнать пулю поскорее, не заворачивая ее в промасленный кожаный лоскут, был велик, потому что неприятель мог вот-вот пойти в наступление, а точность на близком расстоянии большого значения не имела. С другой стороны, если он снова увидит Вандала, стрелять нужно будет наверняка. Шарп достал кусочек кожи, завернул пулю и надежно загнал ее в дуло.
— Ищите офицеров.
Рядом сухо кашлянули — капитан Гальяна, спешившись, перезаряжал свое игрушечное оружие.
— Огонь! — скомандовал лейтенант ближайшей роты. Мушкеты затрещали. И снова дым. В первой шеренге упал солдат с дыркой в голове.
— Пусть лежит! — крикнул сержант.— Ему уже не поможешь! Перезаряжай!
— Примкнуть штыки! — прокричал зычный голос, и команда пролетела по шеренге — глуше, глуше.— Примкнуть штыки!
— Господи, спаси Ирландию,— покачал головой Харпер.— Это уже конец.
— Выбора нет,— сказал Шарп. Французы побеждали за счет численного превосходства. Они наступали, и полковник Уитли мог либо отступить, либо перейти в контратаку. Отступить означало проиграть, атаковать — по крайней мере проверить французов на прочность.
— Штыки, сэр? — спросил Слэттери.
— Примкнуть штыки,— сказал Шарп.
Не время спорить, их эта драка или не их. Сейчас все решится. Красная шеренга приняла еще один шквал пуль, и тут же по синим мундирам хлестнули две горсти картечи. Солдат-ирландец, совсем еще мальчишка, дико вскрикнув, покатился по земле, зажимая руками пах. Сержант успокоил его ударом приклада по голове.
— Вперед! А ну вперед! — проревел бригад-майор.
— Восемьдесят седьмой, вперед! — крикнул Гоуг.— Faugh a ballagh!
— Faugh a ballagh! — прогремело в ответ, и Восемьдесят седьмой шагнул вперед.
— Держать строй, ребята! — кричал Гоуг.— Равнение!
Восемьдесят седьмому было уже не до равнения. Четверть батальона полегла на этом поле, и людей душила ярость. Они видели перед собой французов, тех, кто убивал их весь последний час, и теперь настал миг расплаты. Чем скорее они доберутся до врага, тем скорее враг умрет. Гоуг не мог остановить их. Они побежали с тем жутким, пронзительным воем, что страшен уже сам по себе, и начищенные семнадцатидюймовые штыки вспыхнули под лучами почти достигшего зенита зимнего солнца.
— Вперед! — Шеренга справа от Шарпа не отставала от Восемьдесят седьмого. Пушкари Дункана торопливо разворачивали пушки, чтобы еще раз ударить по неприятельскому флангу.
— Смерть им! Смерть! — вопил что было мочи прапорщик Кеог, сжимая в одной руке легкую сабельку и кивер в другой.
— Faugh a ballagh! — ревел Гоуг.
Совсем близко грохнули мушкеты. Кто-то пошатнулся. Кто-то упал, забрызгав кровью соседей, но атаку было уже не остановить. По всей ширине фронта красные мундиры неслись вперед, выставив штыки, потому что стоять на месте значило сдохнуть, а отступить — проиграть. Их осталось меньше тысячи — врагов в три раза больше.
— Вперед! Бей их! — кричал рядом с Шарпом какой-то офицер.— Смерть! Смерть!
Передняя шеренга синих мундиров подалась назад, но сзади нажимали другие, и тут на них накатила ощерившаяся штыками красная волна. Мушкеты ударили, когда врагов разделяло не больше ярда.
— Коли! — командовал, словно на учебном занятии, майор из Восемьдесят седьмого.— Назад! Да не в ребра, дурак! В живот! В брюхо втыкай!
Штык ирландца застрял в ребрах француза и никак не желал выходить. В отчаянии солдат спустил курок и сам удивился тому, что мушкет оказался заряженным. Пуля и газ вырвали штык.
— В живот! — орал сержант, напоминая, что штык часто застревает в груди и никогда в животе. Конные офицеры стреляли из пистолетов поверх киверов. Солдаты вонзали штык, выдергивали, кололи снова, а неко-
торые, обезумев от вида крови и забыв, чему их учили, крушили вражьи головы прикладами мушкетов.— Потроши его, парень! — не умолкал сержант.— Не тычь! Бей сильней!
В Англии, Ирландии, Шотландии и Уэльсе этих людей презирали. Они были пьяницами, ворами, отребьем. Они надели красные мундиры, потому что ничего другого им не оставалось, потому что никто другой эти мундиры не надевал, потому что в эти мундиры их загнало отчаяние. Они были сбродом, подонками, мразью, зато умели драться. Они дрались всегда, но в армии их научили драться дисциплинированно. В армии они встретили офицеров и сержантов, которые ценили их. Те же самые офицеры и сержанты наказывали их, орали на них, кляли последними словами и ставили под плети, но они их ценили и даже любили. Те же самые офицеры, обходившиеся в пять тысяч фунтов ежегодно, дрались сейчас вместе с ними и умирали вместе с ними, и поэтому красномундирники делали то, что умели лучше всего и за что им платили по шиллингу в день. Они убивали.
Французы остановились. Те, что шли впереди, умирали, а те, что были за ними, вовсе не хотели встречи с дикарями с окровавленными рожами, из луженых глоток которых вырывались непонятные и оттого еще более страшные вопли: «Faugh a ballagh!» Гоуг, пришпорив коня, врезался в гущу неприятеля и рубанул саблей французского сержанта. За ним ломилась знаменосная команда, прапорщики с двумя флагами и сержанты, вооруженные девятифутовыми алебардами, заточенными до остроты бритвы пиками, предназначенными для защиты флагов, только теперь сержанты не защищали полковые цвета, а кололи врага длинными лезвиями. Одним из пикейщиков был сержант Патрик Мастерсон, великан под стать Харперу. Орудуя алебардой, он валил французов на землю, где их добивали штыками. Парировав выпад очередного противника, Мастерсон с такой силой ударил его пикой, что наконечник вошел в тело несчастного до самой крестовины. В брешь, пробитую сержантом, устремились другие. Некоторые французы в ужасе падали на землю, обхватывая голову руками и моля только лишь о том, чтобы эти орущие дьяволы пощадили их. Прапорщик Кеог, располосовав усатого сержанта от щеки до щеки, едва не ранил оказавшегося рядом красно-мундирника. Кивер он потерял и, взмахивая саблей, орал со всеми боевой клич Восемьдесят седьмого — «Faugh a ballagh! Faugh a ballagh!»
И они расчищали путь — прорубали дорогу сквозь плотно спрессованные французские шеренги.
Везде было одно и то же. Штыки против рекрутов, дикая злоба против внезапного парализующего страха. Казалось, исход сражения был решен, чаша весов склонилась в пользу французов согласно математическому закону, но Уитли сделал ход, и все законы математики пали перед более суровыми, более жестокими и беспощадными законами безжалостной муштры и крепчайшего духа. Красномундирники шли вперед — медленно, преодолевая давление врага, спотыкаясь о тела, которые сами же и валили на скользкую от крови траву, но шли.
А потом у края леса появилась карета, и Шарп снова увидел Вандала.
На Черро-дель-Пуэрко французы шли за победой. Четыре пехотных батальона спускались по склону и еще два гренадерских спешили пристроиться к их левому флангу. Командовавшего гренадерами генерала Руссо беспокоило только одно: его люди могли не успеть к дележу плодов успеха.
Британцы оставались на склоне и еще не восстановили боевой порядок. Французская картечь расстроила наступающие шеренги, хотя пушки больше не стреляли, чтобы не попасть по своим. Впрочем, нужды в артиллерии и нет, полагал маршал Виктор, потому что победу принесут императорские штыки.
