– шлюха с Кэтлейн, исчезнувшая сразу после рождения ребенка. Младенца назвали в честь богатого покровителя сиротского приюта, в котором он и рос; увы, толку от имени было мало, и привело оно Ричарда Шарпа на дно вонючей ямы, называемой армией. И все-таки он верил, что будущее у него есть. К тому же Мэри знала парочку местных наречий, что пришлось бы кстати, решись они с Томом дать деру.
Кавалерия справа от колонны снова снялась с места и скрылась за распустившимися деревьями, оставив за собой медленно ползущее облачко пыли. Две легкие, влекомые лошадьми шестифунтовые пушки последовали за отрядом, опасно подпрыгивая на неровностях местности. Все прочие орудия в армии тащили быки, но в легкие впрягали лошадей, передвигавшихся со скоростью втрое большей, чем медлительные тягловые животные.
Вражеская пушка выстрелила еще раз, и мощный резкий звук как будто проткнул неподвижный воздух. Шарп видел на высотке и еще несколько орудий, однако они не стреляли, наверное, потому, что не могли сравниться с большой пушкой по дальнобойности. В следующее мгновение он заметил в воздухе серый след, как будто кто-то чиркнул вертикально карандашом по бледно-голубому небу, и понял, что громадный снаряд летит прямо на него, и ветра, который мог бы сбить тяжеленное ядро со смертоносной траектории, нет, и времени как-то увернуться тоже нет, и остается только признать близость смерти, но снаряд врезался в землю в дюжине шагов от Шарпа, подпрыгнул, перелетел через его голову и, не причинив никому вреда, укатился в поле сахарного тростника.
– Похоже, эти скоты поставили наводящей твою старушку, Дик, – заметил Гаррард.
– Не болтать! – проскрипел вдруг рядом голос сержанта Хейксвилла. – Поберегите дыхание. Что ты сказал, Гаррард?
– Ничего, сержант. Запыхался, дышать нечем.
– Запыхался? – Пробежав вдоль колонны, сержант Хейксвилл остановился рядом с Гаррардом. – Дышать нечем? Тогда ты мертв, рядовой Гаррард! Сдох! А раз ты сдох, то ни королю, ни стране пользы от тебя никакой. Хотя ее и раньше не было. – Злобные глазки сержанта впились в Шарпа. – Это ты трепал языком, Шарпи?
– Не я, сержант.
– Приказа болтать не было. Если король пожелает, чтобы вы разговаривали, об этом скажу вам я. Так написано в скрижали, имя которой – устав. Дай мне свое ружье, Шарпи. Живо!
Шарп подал сержанту мушкет. Именно приход в роту Хейксвилла окончательно укрепил его в мысли, что с армией пора расставаться. К и без того опостылевшей скуке сержант добавил несправедливость. Не то чтобы Шарп так уж волновался по поводу несправедливости – в конце концов справедливость в этом мире удел богачей, – но у Хейксвилла несправедливость содержала такую долю злобности, что в роте не осталось, пожалуй, ни одного человека, который не был бы готов к мятежу, и удерживало их лишь понимание одной истины: сержант видит каждого насквозь и только и ждет малейшего повода для расправы. Оскорбить, спровоцировать на грубость и наказать – на это Хейксвилл был мастер. Он всегда опережал вас на пару шагов, поджидая за углом с дубинкой. Дьявол, самый настоящий дьявол в отлично подогнанной форме, украшенной сержантскими нашивками.
Однако, посмотрев на Хейксвилла, вы видели образцового солдата. Да, лицо его, какое-то странно комковатое, то и дело подергивалось, как будто под докрасна обожженной солнцем кожей крутился и вертелся некий злой дух, но глаза были голубые, напудренные волосы белы, как никогда не падавший на эту землю снег, а мундир сидел так, словно сержант стоял в карауле у Виндзорского замка. Строевые упражнения Хейксвилл выполнял с такой прусской четкостью, что наблюдать за ним было одно удовольствие, но когда лицо дергалось, а по-детски невинные голубые глаза вспыхивали и бросали на вас косой взгляд, в них проглядывал дьявол.
Раньше, набирая в армию рекрутов, сержант держал дьявола на коротком поводке, не позволяя ему высовываться, и именно тогда Шарп впервые встретился с Хейксвиллом. Теперь, когда необходимость дурачить и заманивать юных простаков на службу отпала, сержант выплескивал злобу на всех и каждого.
Застыв по стойке «смирно», Шарп смотрел, как сержант развязывает тряпицу, защищавшую замок ружья от вездесущей красной пыли. Оглядев замок и не обнаружив ничего, к чему можно было бы придраться, Хейксвилл повернулся с ружьем к солнцу. Еще раз придирчиво все осмотрел, взвел и спустил курок, но уже в следующее мгновение утратил к оружию интерес, заметив приближающуюся к голове колонны группу офицеров.
– Рота! – рявкнул он. – Рота! Смирррно!
Солдаты сомкнулись, подтянулись и выпрямились, повернувшись к трем проезжавшим мимо офицерам. Хейксвилл замер в почти гротескной позе: ноги напряжены, голова и плечи отведены назад, живот выпячен, руки согнуты так, что локти почти касаются друг друга внизу спины. Другая рота 33-го Королевского полка осталась стоять как стояла. Такое проявление небрежности не произвело тем не менее никакого впечатления на старого служаку, который, стоило офицерам проехать мимо, прокричал роте команду «вольно» и снова принялся изучать мушкет Шарпа.
– Ничего не найдете, сержант, – сказал Шарп.
Хейксвилл, все еще стоявший навытяжку, исполнил сложный поворот, твердо поправ землю правой ногой.
– Разве я разрешил тебе открывать рот, Шарпи?
– Нет, сержант.
– «Нет, сержант»... Верно, не разрешил. Серьезная провинность, рядовой. Заслуживающая серьезной же порки.
Правая щека сержанта дернулась от непроизвольного спазма, искажавшего лицо каждые несколько секунд, и злобный лик дьявола проступил вдруг так отчетливо, что вся рота на мгновение задержала дыхание в ожидании ареста провинившегося бедняги. Тут орудие ухнуло в третий раз, по равнине прокатился гром, и ядро, ударившись о землю, продолжило путь по зеленеющему рисовому полю, оставляя за собой узкую полоску. Проследив за ним до полной остановки и убедившись, что ущерба роте вражеский посланец не нанес, сержант презрительно хмыкнул.
– Стрелки!.. Чертовы нехристи и навести-то толком не могут. Или, может, они с нами играют. Играют! – Он усмехнулся собственной шутке. В состояние такой редкой веселости, как подозревал Шарп, сержанта Обадайю Хейксвилла ввергло вовсе не волнительное ожидание битвы, а скорее перспектива близких потерь, боли и отчаяния, которые были для него слаще меда. Ему доставляло удовольствие видеть чужой страх, чужую трусость, потому что страх делал людей покорными, а контроль над несчастными людьми был для сержанта высшим блаженством.
Три конных офицера, остановившись в голове колонны, разглядывали в подзорные трубы далекую высотку, затянутую дымком от последнего выстрела.
– Это наш полковник, парни, – объявил Хейксвилл. – Полковник Артур Уэлсли собственной персоной. Благослови его Господь, потому что он джентльмен, а вы – нет. Приехал посмотреть, как вы деретесь, уж не оплошайте. Деритесь, как и подобает англичанам.
– Я шотландец, – буркнул кто-то в задних рядах.
– Кто это сказал? – Хейксвилл пробежал по роте злобным взглядом. Щека его задергалась. Будь он в другом, не столь приподнятом настроении, шутнику пришлось бы несладко, но сейчас радостное предчувствие боя затмило желание покарать, и реплика прошла без последствий. – Шотландец! – фыркнул сержант. – Что хорошего может быть у шотландца в жизни? Отвечайте! – Все молчали. – Тогда я вам скажу. Дорога в Англию. Так написано в скрижалях, а потому так оно и есть. – Он поднял мушкет, еще раз оглядел притихший строй и рявкнул: – Я присмотрю за вами! Никто из вас еще не был в настоящем бою. Там, по ту сторону проклятого холма, кроется орда черномазых нехристей, которые только того и ждут, как бы добраться до ваших женщин, а потому, если хоть один из вас струсит, если хоть один из вас смалодушничает, я сдеру шкуру с остальных! Начисто! До мяса! Выполняйте свой долг и подчиняйтесь приказам – вот и все, что от вас требуется. А кто отдает приказы?
Сержант замолчал в ожидании ответа. В конце концов свой вариант предложил рядовой Маллинсон.
– Офицеры?
– Офицеры? Офицеры! – Хейксвилл скривился. – Офицеры здесь только для того, чтобы показать нам,
