островками нетронутого злака. Все молчали, каждый знал свое дело, а еще знал, что испанцы, умеющие переговариваться при помощи белых камней на холмах, возможно, следят за ними уже часов пять. Но что могло их насторожить?
Тревога не давала Шарпу покоя, в голову назойливо лезли мысли о засаде. Рота шла по лезвию ножа, и он это прекрасно понимал.
В двухстах ярдах от церкви капитан остановился, поднял руку и повернулся к Хэгмену:
– Все в порядке?
Чеширец кивнул, растянув рот в беззубой ухмылке.
– Все отлично, сэр.
Шарп посмотрел на Харпера.
– Давай.
Вдвоем они поползли вперед, в набирающий силу запах навоза; они напрягали слух – не раздадутся ли где шаги бдительного часового? Истоптанный ячмень стелился почти до стены кладбища, и Шарп, все ближе подползая к стене, понимал, что перелезть через нее незамеченным не удастся. Он дождался, когда с ним поравняется Харпер, и шепнул на ухо сержанту:
– Видишь колокольню? Наверняка там кто-то есть. Здесь не перелезть, увидят.
Сержант изогнул руку, показывая влево. Шарп кивнул.
– Двинули.
Колокольня с четырьмя арками, глядящими на все стороны света, прямо-таки напрашивалась, чтобы партизаны выставили на ней часового. Шарп не мог ничего разглядеть в темных проемах, но знал, что там сидит человек.
Продвигаясь вперед под оглушительный хруст ячменных стеблей, стрелок казался себе маленькой зверушкой, ползущей в капкан. Они с Харпером добрались до кладбищенской ограды, встали, прислонились к стене, отдаваясь ложному чувству облегчения, а затем, невидимые из башни, медленно двинулись влево от нее, к воротам, к кустам, к куче свежего навоза.
Ничто не шевелилось, не нарушало тишины. Как будто в Касатехаде не было ни души, и на миг Шарп поддался упоительной мечте: село на самом деле пусто, Эль Католико увел всех своих людей. Но он тотчас вспомнил Рамона, еще не способного держаться в седле, и Терезу, которая осталась присматривать за братом.
Да, деревня обитаема, охраняема – и все-таки им удалось добраться до ворот кладбища, и никто пока не закричал, не щелкнул курком мушкета. Село по-прежнему казалось спящим. Шарп вглядывался в сумрак за чугунными брусьями ворот. Только луна освещала кладбище. Было тихо, волосы на затылке стояли дыбом, и внезапно предположение, что здесь, в одной из этих могил, лежит шестнадцать тысяч золотых монет, показалось диким.
Капитан легонько толкнул Харпера локтем, чтобы тот отошел в густую тень кустарника, и прошептал:
– Что-то мне тут не нравится.
Не было смысла выяснять причину опасений. Солдат должен слепо доверять чутью. Попробуй ухватить предчувствие за хвост, и оно рассеется, как дым.
Шарп сжал локоть Харпера и сказал:
– Будь здесь, я пошел. Ежели кто сунется, пусти в ход чертову пушку.
Патрик Харпер кивнул, затем медленно, буднично снял с ремня винтовку и оттянул курок. Густо смазанный кремневый замок плавно встал на боевой взвод. Сержант разделял беспокойство командира, хоть и не знал, чем оно вызвано – видом пустого кладбища в призрачном сиянии луны или мыслью о том, что где-то рядом притаились враги и с насмешкой следят за ними. Как только Шарп, не доверяя петлям ворот, вскарабкался на стену, Харпер перевел взгляд на холмы и обнаружил над горизонтом чуть заметную бледную полоску – предвестие зари. А затем в густое зловоние навоза проник свежий ветерок. Ирландец услышал, как о камень царапнули ножны Шарпа и глухой удар – командир спрыгнул. Харпер остался один в густой тени кустарника. Он крепче сжал цевье своего грозного оружия.
Шарп залег на кладбище, шум прыжка все еще стоял в ушах. Дурак он, дурак! Надо было просунуть палаш и винтовку через прутья ворот, а он до этого не додумался и поднял шум, как любовник, который убегает от вернувшегося нежданно мужа. Но в сумраке по-прежнему царил покой, только слабые протяжные стоны раздавались невдалеке – это ветер, гуляя по колокольне, покачивал огромный металлический инструмент.
В противоположной стене кладбища чернели ниши для гробов, точно мелкие соты, и Шарп подумал о гное, капающем с трупов, о мертвецах, лежащих на этом погосте. Он пополз между обелисками к свежей могиле. Стрелок понимал, что его могут увидеть с колокольни, но жребий был брошен, путь назад отрезан. Оставалось лишь надеяться, что часовой в башне спит, свесив голову на грудь и не подозревая, что внизу крадется враг.
Пояс, портупея и пуговицы скользили по сухой земле, а могила слуги Эль Католико все приближалась. Она и впрямь выглядела подозрительно: прямоугольный холмик над ней повыше остальных и поаккуратнее. Шарп весь был покрыт грязью, но он не решался поднять голову даже для того, чтобы посмотреть, не белеет ли под аркой колокольни овал человеческого лица.
Все было тихо, и капитан обругал себя за глупость – не проще ли было бы войти строем, с примкнутыми штыками, и потребовать, чтобы партизаны раскопали могилу? Зная наверняка, что золото в ней, он бы так и сделал, а не крался бы, аки тать в ночи. Но ведь он не знает, а только догадывается – одни лишь подозрения, чертовы неуемные подозрения, да слова Патрика Харпера, что католиков не хоронят по воскресеньям. Шарп вдруг вспомнил второе имя сержанта – Огастин – и невесело улыбнулся: сейчас все выяснится, вот она, цель, до которой он добирался с таким трудом. Перед самым носом.
Ничто не шевелилось, только колокол постанывал в кладбищенской тиши. Легко поверить, что ты совсем один, что никто тебя не видит, – но чутье упрямо посылало сигналы опасности, и Шарп ничего не мог с этим поделать. Он стал копать – лежа пластом, неуклюже отгребал ладонью землю. Каждый раз, когда он погружал руку в мешанину из суглинка и острого каменного крошева, с земляного холмика сходил крошечный обвал, и шумел, казалось, на всю долину. Однако капитан упрямо отгребал почву, ни на что больше не отваживаясь, отгребал пригоршню за пригоршней, и вскоре в мышцах неестественно согнутой руки вспыхнула мучительная боль.
Вдруг почудилось, будто невдалеке скрипнул камень под ногой. Шарп замер, но звук не повторился. Тогда он поднял голову и увидел серые разводы над кладбищенской стеной – они предупреждали, что его время на исходе.
Рука зарылась глубже, превозмогая боль, пытаясь добраться до того, что скрывалось в этой сухой, бесплодной земле. Заря разгоралась катастрофически быстро, горбатые тени стремительно превращались в четкие резные обелиски. Шарп даже прочитал надпись на ближайшем камне – Мария Уракка – и разглядел резное изображение ангела, охраняющего сон покойной. Казалось, ангел насмехается над ним.
Стрелок посмотрел вверх, на миг отбросив осторожность, и не увидел ничего, кроме темного полуовала под крышей колокольни да неясной серой выпуклости колокола. Он напряг мышцы, погружая руку все глубже и по-прежнему встречая лишь суглинок и дресву. Капитан торопливо расширял воронку, точь-в-точь как собака, выкапывающая кость.
Из села донесся звонкий, отчетливый голос, и Шарп понял, что времени больше нет. В голосе не звучало тревоги, но уже не имело смысла прятаться. Он встал на колени и пустил в ход вторую руку; каждое движение увеличивало яму.
Есть! Вот оно! Мешковина! Он удвоил усилия, расширяя пятно рядна. Буйное воображение неслось вскачь за блеском золота, за монетами в увесистых мешочках, зарытых в шести дюймах под землей.
Шарп уже отчетливо видел мешковину. Он ухватился за нее одеревеневшими пальцами, рванул, запустил руку в дырку – сейчас нащупает монеты!
Но монет не было. Только мерзкий, тошнотворный запах мертвечины и жуткая слизь на пальцах. В тот же миг он понял, что этот покойник под грубой бурой тканью – не капитан Харди, а слуга Эль Католико, партизан, которого по неизвестной Шарпу причине застигли в селе французские мародеры.
Фиаско. Полное и позорное. Крах тысячи надежд. Пальцы, капающие гноем. А золота нет и в помине!
