– Живее!
Капитану Чарльзу, видимо, это не понравилось, однако возразить он не осмелился. Юный мореход лихорадочно стал дергать фалы.
– Я только что сообщил, что прерываю передачу депеши, сэр. Сейчас отправлю вашу.
Загрохотал новый разрыв – будто огромную бочку скатили по лестнице. Налетел горячий ветер. Харпер поглядел на Шарпа и поднял бровь.
Лассау взглянул на неприятельскую батарею, на клубящийся грязный дым и пожевал губами.
– Пристрелялись, черти!
– Мальчик старается, – раздраженно сказал Шарп. – Что там у Кокса?
– Политика, чтоб ее! – Лассау развел руками. – Испанец потребовал указать в депеше, что золото испанское и что они не нуждаются в английской помощи. Кокс вне себя, Керси молится, а наши испанские друзья вострят шпаги.
– А! Наконец-то!
Черные просмоленные бараньи пузыри взметнулись на фалах, секунду подрожали и упали. Мальчик приплясывал у мачты, отсылая цифру за цифрой.
– Сэр! – Харпер следил за французской батареей. – Сэр!
– Ложись!
Ядро – двадцать четыре фунта чугуна – лишь задело крестовину. Но телеграф был сработан на совесть (ни единого гвоздя, только шипы и болты), и снаряд, прежде чем унестись в неизвестность, повалил его целиком, как ураган валит дерево. Юноша, державшийся за фал, кувырком взмыл в воздух и кричал, пока фал не обвился вокруг его шеи и не оторвал голову. Кровь гардемарина обрызгала четырех упавших ничком людей, а в следующее мгновение мачта, целая и невредимая, рухнула поперек смотровой площадки, убила Чарльза и переломилась надвое: одна часть улетела в ров, а вторая подпрыгнула, словно брошенная оземь палка, грянулась о каменные плиты и наконец замерла.
– Господи Иисусе! – Харпер поднялся на ноги. – Сэр, вы целы?
У Шарпа в руке снова вспыхнула жуткая боль.
– Где мальчик?
Сержант показал на голову.
– Остальное внизу, сэр.
– Вот черт! – Лассау выругался по-немецки, встал и вздрогнул от боли, перенеся вес на левую ногу. Шарп вопросительно посмотрел на него.
– Вы ранены?
– Царапина. – Лассау увидел голову гардемарина. – О Господи!
Немец опустился на колени возле Чарльза, поискал пульс, приподнял веко.
– Готов, бедняга.
Харпер посмотрел за зубцы, на растекающийся дым, и ворчливо похвалил:
– Всего четыре выстрела. Хорошая стрельба, черт подери!
Лассау встал и вытер окровавленные руки.
– Пора отсюда убираться.
К нему повернулся Шарп.
– Надо уговорить Кокса, чтобы отпустил.
– Ja, дружище. Но это будет нелегко.
Харпер пнул поверженную мачту.
– А может, сэр, они поставят новый телеграф?
Шарп пожал плечами.
– Кто на нем работать будет? Ну, не знаю.
Он посмотрел на батарею, на амбразуру, закрытую фашинами. В эти минуты французские артиллеристы, должно быть, праздновали успех. И вполне заслуженно. Вряд ли громадная пушка будет еще сегодня стрелять, подумал Шарп. Чугунный ствол не вечен. К тому же французы добились своего.
– Пошли, проведаем Кокса.
– Дружище, вы еще на что-то надеетесь?
Шарп отвернулся. Он был мрачен, на мундире темнели пятна крови гардемарина.
– Мы уйдем. Разрешит, не разрешит, все равно уйдем.
Глава двадцатая
Свет, точно узорный серебристый клинок, рассек полумрак собора, наотмашь рубанул по могучим серым колоннам, разбрызгал во все стороны медь и краски, поглотил огоньки свечей, теплившиеся подле статуй, и медленно пополз по широким каменным плитам пола. Солнце поднималось все выше. Шарп ждал.
– Который нынче день?
– Воскресенье, сэр.
– Обедня будет?
– Да, сэр.
– Хочешь уйти?
– Я подожду.
В боковом проходе между скамьями защелкали каблуки Лассау. Капитан вышел из-за колонны и заморгал от режущего света.
– Где он? – Немец снова исчез.
Боже, подумал Шарп. Господь всемогущий и тысяча смертей. Будьте вы прокляты, чертовы французы, будь ты проклят, чертов канонир, и какого черта я не остался в теплой кровати с теплой девчонкой?
В дверном проеме зазвучали шаги. Стрелок встревоженно повернулся, но там стояло лишь отделение португальских солдат без головных уборов и с мушкетами за плечами – они окунали пальцы в святую воду, а затем топали по проходу к священнику.
Кокса в штабе не оказалось, Шарпу сказали, что он на крепостной стене. Но и там двое офицеров и сержант не застали коменданта Альмейды. Зато они узнали, что Кокс должен зайти в арсенал, и решили дождаться его в соборе. Теперь свет превращает висящую пыль в серебряные полоски, и под каменными сводами теряется эхо шагов, а Кокса все нет и нет.
Шарп передвинул портупею, ножны брякнули об пол. Плечо отозвалось болью, и он опять выругался.
– Аминь, сэр. – Казалось, терпения Харпера хватило бы на десятерых.
Шарп устыдился, он совсем забыл, что Харпер – католик.
– Прости.
Ирландец усмехнулся.
– Не беда, сэр. Я на вас не в обиде, а ежели в обиде Он, то у Него тысячи возможностей вас покарать.
Я в нее влюбился, подумал Шарп, да проклянет меня Господь. Вот еще на ночь застряли – добро, если бы неделя была в запасе, а то ведь каждый час на счету, еще дня два, и французы всю Альмейду опояшут траншеями и посадят в них пехоту. Но уйти из крепости – значит уйти от нее.
Он снова раздраженно стукнул ножнами по полу. Из тени появился обеспокоенный Лассау.
– В чем дело?
– Ни в чем.
Только одна ночь. С этой мыслью Шарп поднял глаза к громадному распятию, за которое цеплялись серые тени. Разве он слишком многого просит? Всего одну ночь, а на рассвете можно уйти. Рассвет – пора прощания, вечер для этого не годится. Одну ночь…
Скрипнула входная дверь, застучали каблуки, и появился Кокс с толпой офицеров.
Шарп встал.
– Сэр!
Кокс будто не услышал. Он прямиком шагал к ступенькам крипты, и в гомоне его офицеров тонул глухой голос священника в дальнем конце храма.
– Лассау! – позвал Шарп. – Идем.
