поклоняются идолам, отрицают истинного Бога, они – заблудшие.
– Но ведь мужчина должен умереть с мечом в руке? – настаивал я.
– Вижу, придется как следует наставить тебя в вере, когда все закончится, – сурово произнес священник.
Больше я ничего не сказал. Я наблюдал, стараясь запечатлеть в памяти все события этого дня.
Небо было по-летнему синим, только несколько облачков висело на западе; солнечный свет играл на наконечниках копий, словно на глади летнего моря. Первоцветы рассы?пались по лугу, на котором собралась армия, кукушка куковала позади, в лесу, откуда за армией наблюдали наши женщины. По реке плавали лебеди, вода была спокойна в тот безветренный день. Дым от лагерных костров в Эофервике поднимался в небо почти вертикально, и это напомнило мне, что нынче ночью в городе будет пир, мы станем есть жареную свинину и другую поживу, которую найдем среди запасов врага.
Некоторые наши воины из передних рядов выбежали вперед с криками, вызывая врагов на бой, но никто из датчан не нарушил строя. Они просто смотрели и ждали: их копья топорщились частоколом, щиты стояли стеной… И тогда наши рога опять затрубили и крики и грохот смолкли – наша армия двинулась вперед.
Двинулась неровно.
Позже, гораздо позже, я понял, с какой неохотой люди заставляли себя идти клином, особенно навстречу другому клину, ожидающему на вершине крутого земляного вала. Но в тот день я с нетерпением ждал, когда же наша армия ринется в атаку и разобьет нахальных датчан, и Беокке пришлось удерживать меня, хватая лошадь под уздцы, чтобы не дать поскакать вслед за воинами.
– Мы должны ждать, пока они прорвутся, – сказал он.
– Я хочу убить дана! – заупрямился я.
– Не глупи, Утред, – рассердился Беокка. – Ты попытаешься убить датчанина, и твой отец останется без сыновей. Ты теперь его единственный наследник, и твой долг остаться в живых.
Итак, я исполнял свой долг, стоя на месте и глядя, как медленно, очень медленно наша армия собирается с духом и движется к городу. Слева от нас была река, опустевший лагерь остался справа, а гостеприимная дыра в стене зияла прямо впереди, и в пробоине молча ждали датчане, закрывшись сомкнутыми внахлест щитами.
– Самые храбрые пойдут первыми, – сказал Беокка, – и твой отец будет среди них. Они образуют клин, то, что латинские авторы называют porcinum caput. Ты знаешь, что это такое?
– Нет.
Мне было наплевать, что это значит.
– Свиная голова. Напоминает по форме кабанье рыло. Самые храбрые идут первыми, и, если они прорываются, остальные следуют за ними.
Беокка был прав. Три клина построились перед армией: по одному из гвардии Осберта, Эллы и моего отца. Воины стояли, плотно прижавшись друг к другу, сомкнув щиты внахлест, как датчане, а в задних рядах клина – держа щиты над головой, словно крышу.
Когда же все было готово, воины всех трех отрядов издали боевой клич и двинулись вперед. Они не бежали. Я ждал, что они вот-вот побегут, но на бегу невозможно удержать сомкнутый строй. При построении «свиньей» наступают медленно – достаточно медленно, чтобы люди в клине успели задуматься, как силен враг, и испугаться, что оставшаяся часть армии не придет им на подмогу. Но армия пошла. Три клина не проползли и двадцати шагов, как прочий люд двинулся следом.
– Хочу посмотреть поближе! – сказал я.
– Ты будешь ждать здесь, – приказал Беокка.
Теперь я слышал крики – крики угрозы, крики, придающие человеку храбрости; и тут лучники на городской стене выстрелили, и я увидел, как промелькнули перья стрел, падающих на наши клинья. А спустя миг взметнулись копья, перелетели по дуге ряды датчан и ударили о поднятые над головами щиты. Поразительно – во всяком случае, меня это поразило, – что никого из наших не ранило, хотя я видел, что щиты их утыканы стрелами и копьями, словно дикобраз иглами. Три клина по-прежнему шли вперед, и теперь уже наши лучники стреляли в датчан, а несколько воинов выскочили из задних рядов и метнули копья в стену вражеских щитов.
– Теперь уже скоро, – взволнованно сказал Беокка и перекрестился.
Он молился про себя, его больная рука нервно подергивалась.
Я следил за клином отца, центральным клином под знаменем с волчьей мордой, и видел, как плотно сомкнутые ряды щитов исчезли в канаве, вырытой перед земляным валом. Тогда я понял, что отец сейчас ужасающе близок к смерти. Мне хотелось, чтобы он победил, чтобы перебил всех врагов, чтобы еще больше прославил имя Утреда Беббанбургского… А затем я увидел, как клин щитов выбирается изо рва, словно чудовищное животное, и ползет вверх по валу.
– У них есть преимущество, – произнес Беокка тем тоном, каким обычно преподавал мне уроки. – Ноги врагов – легкая мишень, когда приближаешься снизу.
Мне показалось, что он пытается убедить в этом себя самого, но я все равно ему поверил. И должно быть, капеллан оказался прав, потому что клин отца поднялся на вал без всяких задержек, первым – и тут же его встретила стена врагов. Теперь я видел только мельканье клинков, поднимающихся и опускающихся, и слышал настоящую музыку битвы: удары железа по дереву, железа по железу, – но клин продолжал движение. Словно острый клык кабана, он пропорол стену датских щитов и пополз дальше; хотя датчане были со всех сторон, казалось, что наши побеждают. Они лезли все выше по земляному валу… И воины, идущие следом, должно быть, почувствовали, что олдермен Утред ведет их к победе, приободрились и ринулись на помощь окруженному врагами клину.
– Хвала Господу! – сказал Беокка, когда датчане побежали.
Только что они стояли плотной стеной, потрясая оружием, и вдруг исчезли в городе, и наша армия, с воодушевлением людей, только что спасшихся от смерти, рванулась следом.
– Теперь едем, медленно, – сказал Беокка, понукая свою лошадь и ведя мою за узду.
Датчане бежали. Земляной вал был черен от наших воинов, которые протискивались сквозь пролом в стене, спускаясь в улицы и переулки с другой стороны вала. Над Эофервиком реяли три флага: наша волчья голова, боевой топор Эллы и крест Осберта. Я услышал бодрые крики, пришпорил лошадь, и она вырвалась из хватки Беокки.
– Вернись! – крикнул он и поскакал за мной, но не пытался оттащить меня прочь.
Мы победили, Бог даровал нам победу, и я хотел оказаться поближе, чтобы вдохнуть запах вражеской крови.
Мы с Беоккой не смогли войти в город, потому что дыра в частоколе была забита нашими воинами, но я снова пришпорил лошадь, и она втиснулась в толпу. Люди возмущались, но потом замечали полоску позолоченной бронзы на моем шлеме и, поняв, что я благородного рода, помогали продвинуться вперед. Застрявший сзади Беокка кричал, чтобы я не уходил далеко.
– Догоняй! – крикнул я ему.
И вдруг он закричал снова – на сей раз безумным, перепуганным голосом.
Я обернулся и увидел поток датчан, движущихся через поле, по которому недавно прошла наша армия: некоторые устремились на нас верхом, но большинство – пешком. То была целая толпа; должно быть, враги вышли по реке через северные ворота города, чтобы отрезать нам путь к отступлению. А датчане точно знали, что мы будем отступать, ведь в итоге выяснилось, что стены строить они умеют: они перегородили стенами улицы внутри города, а потом сделали вид, что у них рухнула часть изгороди. Так они заманили нас в ловушку и теперь захлопнули ее.
Беокка запаниковал, и я его не виню. Датчане с удовольствием убивали христианских священников, и Беокка, должно быть, увидел свою близкую мучительную смерть. Он не хотел принимать муки, поэтому развернул лошадь, пришпорил ее и помчался галопом вдоль реки мимо врагов. Им не было дела до судьбы одного человека, когда столько народу попало в капкан, и они позволили капеллану уйти.
В большинстве армий самые слабые и плохо вооруженные оказываются сзади. Смельчаки идут впереди, самые робкие – сзади, и если напасть на задние ряды вражеской армии, можно устроить настоящую резню.
Сейчас я уже старый человек и, волею судьбы, видел паническое бегство многих армий. Такая паника
