крыше. После полдюжины выстрелов масса начала редеть, потому что солдаты начали искали убежище внизу. Ответный огонь рассеивался вокруг смотровой щели Харпера, больше поднимая пыль, чем создавая опасность. Перкинс перезарядил семстволку и Харпер выстрелил из нее снова — одновременно с мушкетом, стрелявшим из такого же отверстия в бараке Донахью. Шарп услышал над собой скребущий звук, когда француз скатился к краю крыши.
Кто-то закричал в казарме, когда в него попала мушкетная пуля. Французы по очереди открывали со своей стороны смотровые щели и стреляли в барак, где женщины и дети плакали и кричали на полу. Осажденные держались подальше от смотровых щелей — единственная защита, которую они имели. Харпер продолжал стрелять, в то время как целая группа мужчин и женщин заряжала для него, но большинство обитателей казармы могло только ждать в дымном мраке и молиться. Шум был адский: стук, топот, скрежет — и вдобавок, как жуткое обещание ужасной смерти, которая ждет побежденных, дикий волчий вой людей Лупа вокруг казарм.
Пыль посыпалась вниз с потолка. Шарп велел всем отойти от опасного места, затем окружил его с людьми, вооруженными заряженными мушкетами.
— Если камень упадет, — сказал он им, — стреляйте как черти и не переставайте стрелять!
Было трудно дышать. Воздух был заполнен пылью, дымом и зловонием мочи. Дешевые свечи слабо мерцали. Дети кричали всюду, по всей казарме, и Шарп не мог остановить их. Женщины кричали тоже, в то время как приглушенные голоса французов дразнили их, обещая, что дадут женщинам кое-что получше чем просто дым, чтобы им было из-за чего кричать.
Хагман откашлялся и плюнул на пол.
— Прям как в угольной шахте, — сказал он.
— Ты бывал угольной шахте, Дэн? — спросил Шарп.
— Я целый год провел в шахте в Дербишире, — сказал Хагман и вздрогнул, когда вспышка мушкета озарила соседнюю смотровую щель. Пуля безопасно ударила в противоположную стену. — Я был совсем малыш, — продолжал Хагман. — Если бы мой отец не умер, и моя мать не уехала к своей сестре в Хэндбридж, я был бы все еще там. Или, скорее всего, уже мертв Только самые удачливые доживают до тридцатого дня рождения в шахте. — Он вздрогнул, когда гулкие ритмичные удары загремели вдоль похожего на туннель барака. Или французы принесли кувалду, или использовали какой-нибудь валун как таран. — Мы как три поросенка в домике, — сказал Хагман в гулкой темноте, — а большой злой волк рычит снаружи…
Шарп стиснул винтовку. Он вспотел, и ствол винтовки казался ему сальным.
— Когда я был ребенком, — сказал он, — я никогда не верил, что поросята могли обмануть волка.
— Поросята не могут, это точно, — сказал Хагман мрачно. — Если ублюдки не перестанут стучать, у меня начнется головная боль.
— До рассвета уже недолго, — сказал Шарп, хотя не знал, уйдет ли Луп действительно при первых лучах солнца. Он сказал своим людям, что французы уйдут на рассвете, чтобы дать им надежду, но, возможно, никакой надежды не было. Возможно, они все были осуждены на смерть в этой жалкой борьбе в руинах заброшенных казарм, где их перестреляют и переколят штыками солдаты элитной французской бригадой, которая пришла, чтобы разбить эту жалкую роту несчастных ирландцев.
— Внимание! — крикнул солдат. Больше пыли посыпалось с потолка. Пока старые казармы держали удар удивительно хорошо, но первый пролом в каменной кладке был неизбежен.
— Не стрелять! — приказал Шарп. — Ждите, пока они прорвутся!
Кучка женщин, стоявших на коленях, возносили молитвы святой деве Марии. А рядом, выстроившись в круг, ждали солдаты с направленными на потолок мушкетам. Позади них стояли люди с приготовленными заряженными ружьями.
— Я ненавидел угольную шахту, — сказал Хагман. — Я начинал бояться с той минуты, когда спускался под землю. Люди часто умирали там без всякой причины. Просто так! Мы просто находили их мертвыми — и такими спокойными с виду, словно спящие малыши. Я думал тогда, что это черти из преисподней забрали их души.
Женщина закричала, когда блок каменной кладки в потолке задрожал, угрожая падением.
— По крайней мере у вас в шахте не было вопящих женщин, — сказал Шарп Хагману.
— Были, сэр. Некоторые работали с нами, а некоторые работали на себя, если вы понимаете, что я имею в виду. Была там одна, ее звали Карлица Бабс, я помню. Брала пенни за раз. Она пела нам каждое воскресенье. Иногда псалом, иногда один из гимнов мистера Уэсли: «Сохрани меня, о мой Спаситель, сохрани, пока не пройдет бури жизни». — Хагман усмехнулся в душной темноте. — Кажется, у мистера Уэсли были какие-то неприятности с французиками, сэр? Похоже на то. Вы знаете гимны мистера Уэсли, сэр? — спросил он Шарпа.
— Я нечасто бывал в церкви, Дэн.
— Карлица Бабс — это не совсем церковь, сэр.
— Но она была твоей первой женщиной? — предположил Шарп.
Хагман покраснел.
— И она даже не взяла с меня денег.
— Благослови Бог Карлицу Бабс, — сказал Шарп и поднял винтовку, потому что наконец секция крыши поддалась и свалилась на пол в неразберихе пыли, криков и шума. Рваное отверстие было размером два или три фута в поперечнике, его заволакивала пыль, сквозь которую смутно проглядывали очертания французских солдат, казавшихся гигантами.
— Стреляйте! — закричал Шарп. Кольцо мушкетов громыхнуло, секунду спустя второй залп ударил в пустоту. Французский ответ был на удивление слабым, словно нападавшие были ошарашены силой мушкетного огня, бьющего снизу в только что пробитое отверстие. Мужчины и женщины отчаянно перезаряжали и передавали заряженные ружья вперед, и французы, отогнанные от края отверстия дикой силой огня, начали швырять вниз камни. Камни, не причиняя ущерба, падали на пол.
— Заблокируйте смотровые щели! — приказал Шарп, и солдаты хватали брошенные французами камни и закрывали ими смотровые щели, чтобы помешать неприцельному огню. Лучше всего было то, что воздух стал намного свежее. Даже пламя свечей обрело новую жизнь и пылало в темных углах, забитых напуганными людьми.
— Шарп! — раздался голос снаружи. — Шарп!
Французы на мгновение прекратили стрелять, и Шарп приказал, чтобы его люди тоже пока не стреляли.
— Перезаряжайте, парни! — Он казался веселым. — Это всегда хороший признак — когда ублюдки хотят говорить вместо стрельбы. — Он подошел ближе к отверстию в крыше. — Луп? — крикнул он.
— Выходите, Шарп, — сказал бригадир, — и вы сбережете своих людей.
Это было предложение умного человека: даже при том, что Луп должен был знать, что Шарп не примет его. Но он и не ожидал, что Шарп его примет, вместо этого он рассчитывал, что товарищи стрелка сдадут его — выбросят за борт, как Иону в океан.
— Луп? — крикнул Шарп. — Пойдите к черту! Пат? Открывай огонь!
Харпер дал залп полудюймовых пуль по крыше другой казармы. Люди Донахью были все еще живы и все еще боролись, и теперь люди Лупа тоже возобновили битву. Разрозненный залп ударил в стену вокруг смотровой щели Харпера. Одна из пуль срикошетила внутрь и ударила в ложе его винтовки. Харпер выругался, почувствовав удар, затем снова нацелил винтовку на противоположную крышу.
Возобновившийся топот ног на крыше объявил о новом нападении. Солдаты, окружившие пролом в крыше, стреляли вверх, но внезапно настоящий взрыв ружейного огня ударил вниз через пролом. Луп послал каждого свободного человека на крышу, и ярость залпов нападавших теперь соответствовала ярости обороняющихся. Гвардейцы
— Ублюдки повсюду! — сказал Харпер и тут же нырнул внутрь, услышав топот ног по каменной крыше прямо над головой. Французы теперь пытались прорваться на крышу мимо орлиного гнезда Харпера. Женщины кричали и закрывали глаза. Ребенок истекал кровью от срикошетевшей пули.
Шарп знал, что бой заканчивается. Он уже чувствовал горечь поражения. Он предполагал, что оно
