нервной почве превратился в развалину. Совсем издергался. Останавливает на мне взгляд и тут же отводит его. Облизывает пересохшие губы и прочищает горло.
— Детектив Стэнфилд, — чувствую, просто необходимо сказать это ему перед всеми. — Только, ради Бога, не сообщайте о том, что здесь слышали, своему шурину.
У того глаза засверкали от злости. Я прилюдно его унизила, однако мне все равно.
— Будьте добры, — добавляю я.
— Знаете, что я думаю? — злобно отвечает он. — Я вообще не хочу в ваши гадости ввязываться. — Медленно поднимается и обводит взглядом комнату, мигает, глаза его подернулись поволокой. — Не знаю, что здесь происходит, но я не буду принимать в этом участия. Никакого участия. Вы, федералы, вляпались по самые уши, вот сами и расхлебывайте. Я ухожу. — Он кивает. — Слышали меня? Я ухожу.
И тут, к всеобщему изумлению, детектив Стэнфилд падает. Так тяжело, что пол дрожит от сотрясения. Я тут же вскакиваю. Слава Богу, дышит. Пульс частит как сумасшедший, но не на грани остановки сердца или другого какого-нибудь угрожающего жизни состояния. Просто упал в обморок. Ощупываю голову — убедиться, что бедолага не поранился. Все в порядке. Уже приходит в себя. Мы с Марино помогаем ему встать, ведем на кушетку. Заставляю детектива прилечь и подсовываю под шею несколько подушек. Сейчас самое мучительное для него — чувство неловкости, притом очень сильной.
— Детектив Стэнфилд, вы диабетик? — спрашиваю я. — У вас с сердцем все в порядке?
— Все нормально, мне бы только кока-колы выпить или еще чего, — вяло говорит он.
Встаю и направляюсь на кухню.
— Посмотрим, что тут у нас, — веду себя по-хозяйски. В холодильнике обнаруживаю апельсиновый сок. В шкафчике — арахисовое масло. Зачерпываю большую ложку. Я как раз искала бумажные полотенца, когда около тостера заметила пузырек с лекарством, отпускаемым строго по рецепту. На этикетке имя Митча Барбозы. Значит, он принимал прозак. Вернувшись в гостиную, упоминаю о своей находке Макинтайр, и та рассказывает, что Барбоза сел на антидепрессанты несколько месяцев назад, потому что страдал повышенной нервозностью и что-то его угнетало.
— Говорил, так сказывается нагрузка, — добавляет она.
— Любопытно, — немногословно замечает Марино.
— Помнится, вы собирались отсюда сразу в мотель заехать? — спрашивает его Джей.
— Ага. Вандер хотел проверить, вдруг повезет с отпечатками пальцев.
— С отпечатками? — вяло бормочет с ложа больной.
— Господи, Стэнфилд. — Марино теряет терпение. — Чему вас учили в школе детективов? Или твой идиотский шурин расстарался и тебя сразу в выпускной класс перевели?
— Да, браток, если хочешь знать, — пискляво мямлит Стэнфилд с таким остервенением, что все присутствующие засмеялись. Несчастный немного взбодрился. Приподнимается на подушках и говорит, глядя мне в глаза: — Да, вы правы. Не следовало ему рассказывать. Больше он от меня ни словечка не услышит; ему лишь бы свои политические шашни крутить. Чтобы вы знали, не я тут джеймстаунские дела приплел... не приплетал я.
Пруэ хмурится.
— Какие такие джеймстаунские дела?
— Ах, ну да, вы же не слышали. У нас здесь раскопки, и губернатор планирует закатить большое празднество по поводу предстоящей круглой даты. Правда, если хотите знать, индеец из Динвидди — что из меня балерина: ни капли индейской крови в нем нет. Тоже мне выдумал, поутаханский потомок! Тьфу! — Глаза Стэнфилда забегали от негодования, которому, подозреваю, он редко дает волю. Как видно, бедолага ненавидит своего шурина лютой ненавистью.
— Митч был индейцем, — угрюмо произносит Макинтайр. — Он наполовину коренной житель.
— Ну и ну, ради всего святого, будем надеяться, что газетчики об этом не пронюхают. — Марино явно не верит, что Стэнфилд будет держать рот на замке. — Мало нам «голубого», теперь еще индеец. Вот дела. — Качает головой. — Такую информацию политикам выдавать нельзя. Вообще нельзя разглашать, я серьезно. — Он упорно пялится на Стэнфилда, потом на Джея. — О том, что происходит, — никому ни слова, под строгий запрет. Крупная секретная операция, Митч — фэбээровец. Ни одной живой душе. И про Шандонне тоже. А если вдруг люди поверят, что тут действительно гуляет убийца, расправляющийся с представителями меньшинств, то как мы тогда будем объясняться перед публикой, если не имеем права разглашать правду?
— Я не согласен, — возражает Джей. — Я еще не готов делать выводы о мотивах этих преступлений. К примеру, не могу принять за данность, что Матос, а теперь и Барбоза не связаны с контрабандой оружия. Между убийствами прослеживается очевидная связь.
Все кивают. Нельзя закрывать глаза на модус операнди, способы свершения преступления; они слишком сходны, чтобы этого не заметить. А значит, эти преступления — дело рук одного и того же человека или группы людей.
— И еще я не собираюсь полностью отбрасывать предположение, что убийства были совершены на почве ненависти, — продолжает Джей. — Один — гомосексуалист. Другой — коренной житель Америки. — Он пожимает плечами. — Пытки — это страшно неприятный аспект. Гениталиям нанесены повреждения? — обращается он ко мне.
— Нет. — Выдерживаю его пристальный взгляд. Сейчас и представить невозможно, что когда-то мы были близки, и, глядя на его полные губы и грациозные руки, помнить их касание.
Когда мы гуляли по улицам Парижа, люди оборачивались ему вслед.
— Хм... — протянул Джей. — Думаю, это интересно и, возможно, даже имеет некий смысл. Я, конечно, не судебный психиатр, но, по-моему, преступники, действующие из ненависти, редко повреждают гениталии своих жертв.
Марино пораженно смотрит на него, кривоватая усмешка выдает откровенное презрение.
— Среди грубых неотесанных людей встречаются истые гомофобы — те и за милю не подойдут к мужским гениталиям, — добавляет Джей.
— Ну если мы и впрямь решили тут воду мутить, — язвительно отвечает ему Марино, — тогда давайте уж и Шандонне припомним. Он ведь тоже не касается гениталий своих жертв. Да какое там, он с них даже штаны не снимает. Просто бьет и кусает лица и груди. Единственное, что его интересует ниже пояса, — стянуть ботинки и носки да ноги погрызть. Спросите почему? Он боится женских гениталий, потому что у него все изуродовано, если хотите знать, включая и интимные места. — Марино всматривается в лица собравшихся. — Хотя бы потому стоило его изловить, чтобы взглянуть, как у него там все устроено. И знаете, у него вообще члена нет. Вернее сказать, то, что у него там висит, я бы членом не назвал.
Стэнфилд выпрямился, точно аршин проглотил, и глаза выпучил от удивления.
— Поеду с вами с мотель, — говорит Джей.
Марино поднимается и смотрит в окно.
— Черт возьми, где же Вандер запропастился...
Он отлавливает эксперта по мобильному, и уже несколько минут спустя мы устремляемся на парковку. Джей идет рядом со мной. Чувствую, его так и распирает от желания разобраться, прийти хоть к какому-то консенсусу. В этом смысле он действует по женскому стереотипу поведения. Нам свойственно желание поговорить, все уладить. Утрясти, прийти к заключению или восстановить отношения. Он готов пойти на все, лишь бы возобновить связь. Я же, со своей стороны, не хочу повторения.
— Кей, можно тебя на минутку? — говорит Джей на парковке.
Останавливаюсь и смотрю на него, застегивая пальто. Замечаю, что Марино глядит в нашу сторону — он как раз вынимал из кузова мусорные пакеты и коляску и укладывал их в машину Вандера.
— Я понимаю, что нам обоим неловко, но нельзя ли воспринимать все попроще? В конце концов, нам еще вместе работать, — говорит Джей.
— Знаешь, надо было раньше думать. Тогда, когда ты рассказывал Хайме Бергер мельчайшие подробности, — отвечаю я.
— Я не хотел тебя обидеть. — Так и сверлит взглядом.
— Ну разумеется.
— Ты же понимаешь, она задавала вопросы. У нее работа такая.
Я ему не верю. В этом заключается суть проблемы с Джеем Талли: я ему не доверяю, и мне жаль, что
