– Я уже сдался.
Шарп яростно взмахнул клинком и плашмя ударил по кольбаку, выбив его из рук:
– Дерись, ублюдок! – Леру только покачал головой, но Шарп не собирался брать его в плен. – Ты уже сдавался в прошлый раз, помнишь? На этот раз номер не пройдет, капитан Дельма.
Леру улыбнулся:
– Мой клинок у вас.
Шарп присел, не спуская глаз с Леру, и взял клигентальский палаш в левую руку: он был прекрасен, великолепно сбалансирован – работа настоящего мастера. Шарп бросил его Леру:
– Дерись!
Леру не сделал даже попытки поймать клинок:
– Я объявил себя вашим пленником.
– Просто убейте этого ублюдка, сэр, и дело с концом, – прорычал Харпер.
– Я и собираюсь, – Шарп поднял свой палаш, приставил его к груди Леру и надавил. Француз отступил назад. Шарп нагнулся, снова поднял клигентальский клинок, развернул его рукоятью к французу и сделал еще шаг вперед. Леру снова отступил. Французские солдаты выжидали.
Вскоре у Леру не осталось пространства для отступления: он дошел до угла каре. Шарп поднял палаш, направив острие точно в горло Леру. Стрелок ухмыльнулся:
– Я собираюсь тебя убить, и мне плевать, будешь ты драться или нет, – он надавил, голова Леру откинулась назад, в тусклых глазах мелькнула тревога: похоже, умирать он не хотел. Рука дернулась, потом легла на рукоять клинка. Шарп отступил на пару шагов: – А теперь дерись, ублюдок!
И Леру начал бой. Он сделал это только потому, что считал: если он выиграет, ему позволят сдаться. Шарп готов его убить, теперь в этом нет сомнений – остается убить Шарпа: если попытка удастся, можно надеяться на новый побег, а там и Франция недалеко, ему будут рады, особенно если он захватит не только бумаги Кертиса, но и его самого. Леру бился не только за свою жизнь.
Клигентальский клинок был хорош. Чтобы размять запястье, Леру пару раз короткими резкими ударами рубанул воздух, почувствовал удар, когда палаши скрестились, но быстро поймал ритм, пытаясь нащупать слабости стрелка, и только старался постоянно отбивать старый палаш Шарпа в сторону, готовясь к выпаду: колющий удар всегда эффективнее рубящего.
Шарп отступил, дав Леру возможность выбраться из угла, Харпер двигался чуть в стороне, как будто был судьей в схватке за приз. Кое-кто из французов криками поддержал Леру, но таких было не много. Прискакали поглазеть и несколько немцев.
Шарп следил за глазами Леру: тот был сильнее и быстрее, чем помнил Шарп, но взгляд выдавал, куда будет направлен следующий удар. Клинки звенели, как молоты по наковальням. Шарп старался оставить всю тяжелую работу длинному палашу: пусть вес оружия работает на него, пока можно обдумать, как бы убить ублюдка. Маркиза, сестра Леру, как-то спросила, нравится ли ему убивать, даже обвиняла его в этом. Нет, неправда: человека может обрадовать смерть врага, а Шарпу платили за то, чтобы враги у него были. Но обычно он не желал противнику смерти: гораздо приятнее видеть побежденного, сдавшегося врага, чем его изрубленное тело. Поле после битвы куда ужаснее, чем могут себе представить люди в Англии, которые скоро будут праздновать победу при Саламанке. Смерть превращает войну из игры в грубую реальность со всеми ее триумфами и ужасами. Солдаты не брезгуют убийством: потом они могут сожалеть о моменте, когда ярость затмила страх, когда все человеческое в человеке исчезло и он стал убийцей – но эта же ярость уберегает от собственной смерти, и сожаление смешивается с облегчением. Любой знает: хорошему солдату без боевой ярости никак.
Шарп отбил выпад, проскрежетав своим палашом по клинку Леру. Потом он сам перешел в атаку: выпад, остановка, снова выпад. В тусклых глазах Леру плескалась боль, он не мог ступить на ногу. Шарп убьет его – и получит от этого такое же удовольствие, как те, кто видят казнь детоубийц на Тайбернском холме[107] или расстрел дезертира на поле боя. Смерть сделали публичной, потому что людям нужен физический символ возмездия: в Тайбернском древе больше удовлетворения, чем боли. Это не особенно правильно, но так придумали люди. Острие палаша Шарпа ударило в гарду клигентальского клинка, отвело его в сторону и освободилось, заставив Леру споткнуться – и Шарп обратным движением раскроил грудь Леру. Следующий удар сильно ранил правую руку француза, и Шарп понял: теперь его враг умрет.
Он умрет за Макдональда, за Уиндхэма, за никому неизвестных испанцев, за Спирса, за Эль-Мирадора, за самого Шарпа. Леру и сам понял это. Им овладело отчаяние. Правая рука не слушалась, он ухватил слабеющее запястье левой и резко рубанул. Воздух запел, но Шарп просто отступил на шаг, пропуская клинок, торжествующе вскрикнул и сделал выпад, безошибочно поразив цель. Он не слышал криков Хогана, не слышал радостных возгласов Харпера: палаш прошил тело Леру в том самом месте, куда Леру ранил Шарпа. Француз выронил клигентальский клинок, его руки ухватились за все еще торчащее в теле лезвие, причинявшее дикую боль, прошедшее сквозь кожу и мышцы, изо рта вырвался дикий вопль.
Он упал, но был еще жив: глаза широко распахнулись, ноги дергались, как они дергались у Шарпа, воздух со свистом выходил из легких. Леру кричал, как будто крик мог побороть боль, с которой Шарп боролся две недели. Потом Шарп рывком вытащил палаш, приставил острие к горлу Леру и прикончил француза, оставив клинок покачиваться над безжизненным телом. Леру наконец был мертв.
Хоган видел ярость Шарпа Ему редко доводилось наблюдать стрелка в бою: он был поражен мастерством Шарпа, но встревожен душевным состоянием друга. От его взгляда не ускользнула гримаса неудовольствия на лице Шарпа, когда все кончилось. Леру больше не был врагом, не был одним из лучших людей Наполеона: теперь он был всего лишь жалким трупом. Хоган спокойно спросил:
– Что же, он не хотел сдаваться?
– Нет, сэр, – покачал головой Шарп. – Этот ублюдок был упрям.
Он подобрал палаш, которым так хотел завладеть: тот как будто был создан для него, сидел в руке, как будто был частью тела – прекрасное и смертоносное оружие. Расстегнув пояс-змейку, он стянул с мертвеца ножны и пристегнул поверх своих, потом вернул клигентальский клинок на место. Теперь это был его клинок.
Черная ташка Леру была забрызгана кровью. Шарп откинул клапан: записная книжка в кожаном переплете лежала сверху. Открыв посередине, он увидел астрономические таблицы с комментариями на незнакомом языке и бросил ее Хогану:
– Вот то, что нам нужно.
Хоган оглядел залитую кровью лощину, полную мертвецов, толпу пленных, выживших тяжелых драгун Королевского германского легиона, возвращавшихся после неудачной атаки на французские батальоны арьергарда: они одержали важную победу, но большой ценой заплатили за нее. Потом он бросил взгляд на записную книжку:
– Спасибо, Ричард.
– Я и сам рад, сэр.
Шарп уже стаскивал с Леру рейтузы, точно такие же, как носил сам до схватки в Ирландском колледже. Итак, еще один полковник гвардейских егерей убит. Шарп ухмыльнулся: на этих рейтузах еще сохранились серебряные пуговицы по швам.
Сестра Леру как-то спросила Шарпа, нравится ли ему убивать – а он не дал ответа. Он мог бы сказать, что иногда это ужасно, иногда грустно, по большей части безразлично. Но бывают, очень редко, дни, как этот, когда убийство не вызывает сожалений. Он подобрал свой старый палаш, грубое оружие, принесшее ему победу, и улыбнулся Харперу:
– Как насчет завтрака?
Эпилог
Медово-золотая Саламанка, построенная, как и Рим, на холмах над рекой, купалась в утренних
