Робби напряженно соображал, стараясь понять, какие из этого следуют выводы и как соотнести это с требованиями чести, — и пришел к выводу, что, если деньги будут отосланы в замок, его честь останется незамаранной.
— Они не просили о перемирии, — нерешительно произнес он.
Именно такого ответа и ждал от него Жослен, поскольку это давало ему право развязать военные действия, как только будут уплачены деньги. С довольной ухмылкой он продолжил путь.
До Бера всадники добрались в тот же вечер. Посланный вперед ратник предупредил город о приближении нового сеньора, и в полумиле от восточных ворот Жослена уже встречала депутация из городских консулов и духовенства. Нотабли приветствовали его стоя на коленях, а клир поднес ему некоторые из священных реликвий, хранившихся в соборе: перекладину от лестницы Иакова, кости одной из рыб, коими Иисус накормил пять тысяч человек, сандалию святой Гудулы и гвоздь, коим был прибит к кресту один из разбойников, распятых вместе со Спасителем. Все эти святыни в свое время были подарены городу старым графом, и клирики ожидали, что новый сеньор спешится и почтит заключенные в серебро, золото или хрусталь реликвии подобающим образом. Жослен прекрасно знал, чего от него ждут, однако склонился с седла и, воззрившись сверху на священников, требовательно спросил:
— Где епископ?
— Он болен, монсеньор.
— Так болен, что не может приветствовать меня?
— Он занемог, монсеньор, очень сильно занемог, — сказал один из священнослужителей.
Жослен так сверкнул на него глазами, что бедняга от страха съежился. Но в следующий миг новый граф, признав, видимо, такую причину как уважительную, спешился, мимолетно преклонил колени, сотворил крестное знамение перед принесенными реликвиями и резко кивнул консулам, которые протянули ему на зеленой бархатной подушечке церемониальные ключи от города. Предполагалось, что Жослен, приняв ключи, вернет их назад с благодарностью, но он проголодался и хотел пить и потому забрался в седло и, оставив коленопреклоненных нотаблей позади, поехал дальше.
Кавалькада вступила в город через западные ворота, где стражники опустились на колени перед своим новым господином. Всадники оказались в седловине между двумя холмами, на которых был построен Бера. Слева от них, на холме пониже стоял собор, длинный приземистый храм, не имевший ни колокольни, ни шпиля, тогда как справа улица каменной мостовой вела к возведенному на более высоком холме замку. Улицу, и без того узкую, обступили люди, так что всадникам пришлось растянуться по ней вереницей. Справа и слева горожане преклоняли колени и призывали на них благословения. Одна женщина разбрасывала по камням мостовой виноградные листья, а владелец таверны вынес поднос с кубками вина, которое расплескалось, когда лошадь Жослена задела трактирщика крупом.
Улица упиралась в рыночную площадь, грязную и вонючую, заляпанную раздавленными овощами и загаженную навозом коров, овец и коз. Впереди высился замок, ворота которого распахнулись, едва стражники увидели знамя Бера, которое нес оруженосец Жослена.
Все, что было дальше, Робби помнил смутно. Слуга увел его лошадь, а ему самому отвели в восточной башне комнату с кроватью и очагом, а вечером новоявленный граф задал в холле шумный пир. Туда пригласили вдовствующую графиню, маленькую, пухленькую, хорошенькую девицу, которую в конце попойки Жослен крепко взял за руку и увел в бывшую комнату старого графа, ставшую теперь его спальней. Робби остался в зале, где ратники, раздев догола трех служанок, забавлялись с ними по очереди. Другие, вдохновленные примером Жослена, сбрасывали с полок кипы старых пергаментов и бросали их в огонь, пылавший мощно и ярко. Шевалье Анри Куртуа наблюдал за всем этим молча, но он напился вдрызг, как и Робби.
На следующее утро были опустошены остальные полки.
Книги выбрасывали из окна во двор замка, где горел новый костер. Полки были порублены и полетели из окна вслед за книгами и свитками. Жослен, оживленный и радостный, командовал расчисткой помещений и между делом принимал посетителей. Среди них были слуги его дяди: ловчие, оружейники, хранители графских погребов и писцы, желавшие остаться на службе при новом господине. Приходили мелкие дворяне, ленники графства Бера, приносили клятву верности, вкладывали руки в руки Жослена и, обменявшись с ним поцелуем, становились его вассалами. Кто-то искал правосудия, а отчаявшиеся кредиторы прижимистого графа явились в замок в робкой надежде получить долги с племянника. Добрая дюжина священников просила у нового графа денег на заупокойные службы по усопшему, консулы Бера в красно-синих одеяниях притащились изложить свои возражения по поводу слишком высоких податей, а граф среди всей этой сутолоки успевал покрикивать на своих слуг, чтобы те поживее поворачивались, подбрасывая в костер книги и манускрипты. И когда какой-то молодой нервный монашек вздумал жаловаться, что он-де еще не закончил просмотр документов, Жослен долго гнался за ним через замок и наткнулся на его логово, набитое документами; они тоже были преданы огню, несмотря на рыдания монашка.
И тут-то, когда только что обнаруженные остатки библиотеки заполыхали на костре и от взметнувшегося пламени по воздуху полетели горящие хлопья, угрожая поджечь соломенную крышу графских конюшен, в замок пожаловал епископ, судя по облику ничуть не больной. Он привел с собой дюжину священнослужителей, и с ними был Мишель, оруженосец покойного графа.
Епископ принялся громко стучать посохом по булыжной мостовой, чтобы привлечь внимание Жослена, а когда новый граф соизволил заметить его, прелат поднял посох и указал на Жослена. На дворе воцарилась тишина: все поняли, что наступил драматический момент. Жослен, на круглом лице которого плясали отблески огня, был настроен воинственно.
— Чего тебе надо? — требовательно спросил он у епископа, который, как ему показалось, не выказал достаточного почтения.
— Я хочу знать, — требовательно заявил епископ, — как умер твой дядя.
Жослен шагнул навстречу депутации, звук его сапог эхом отдавался от замковых стен. Во внутреннем дворе находилось никак не менее сотни людей, и некоторые из них, подозревавшие, что старый граф умер не своей смертью, перекрестились, однако Жослен выглядел невозмутимым.
— Дядя умер во сне, от лихорадки, — громко ответил он.
— Странная болезнь, — сказал епископ, — от которой человек умирает с перерезанным горлом.
По двору прошел гул, переходящий в негодующий рев. Шевалье Анри Куртуа и некоторые из ратников старого графа положили руки на рукояти мечей, но Жослен не остался в долгу.
— В чем это ты меня обвиняешь? — рявкнул он на епископа.
— Тебя я ни в чем не обвиняю, — ответил прелат, не желавший пока открыто выступать против нового графа, но собиравшийся уязвить Жослена, обличив его наймитов. — Но я обвиняю твоих людей. Этот человек, — он подвинул Мишеля вперед, — видел, как они перерезали горло твоему дяде.
По двору пронесся ропот возмущения, и некоторые из ратников двинулись к шевалье Анри Куртуа, как бы заверяя его в своей поддержке. Жослен, не удостоив вниманием это проявление недовольства, поискал взглядом Виллесиля.
— Я послал тебя, — объявил он громким голосом, — для разговора с моим дорогим дядей. А теперь слышу, что ты убил его?
Виллесиль был настолько ошеломлен таким обвинением, что утратил дар речи. Он лишь помотал головой в знак отрицания, но настолько неуверенно, что присутствующие, все до единого, уверились в его виновности.
— Ты хочешь правосудия, епископ? — спросил Жослен, обернувшись через плечо к прелату.
— Кровь твоего дяди вопиет об этом, — ответил епископ. — От этого зависит законность твоего вступления в права наследства.
Жослен обнажил меч. Доспехов на нем не было, лишь штаны и подпоясанная шерстяная туника, тогда как ратника защищал толстый кожаный нагрудник, но граф вскинул клинок, давая понять, чтобы Виллесиль тоже достал свое оружие.
— Ордалия, епископ, — сказал он. — Испытание поединком.
Виллесиль попятился.
— Я сделал только то, что ты… — начал он, но вынужден был поспешно отступить, потому что Жослен атаковал его двумя быстрыми ударами.
Виллесиль испугался, что вместо притворной схватки для умиротворения настырного епископа
