если у древлян невест воровали, то у большинства славянских племен было принято предварительно сговариваться с невестой об этом предприятии, добившись, разумеется, ее согласия на него. Выходит, что при всей своей первобытной дикости славяне сохраняли за женщиной право выбора, что свидетельствует о проявлении частных, индивидуальных интересов женщины, или, проще говоря, это свидетельствует о сохранении своего «я» у славянских женщин. Подобному преимуществу как право выбора могли позавидовать не только современницы просвещенного летописца, но и даже женщины конца XIX века, выдаваемые зачастую замуж без учета их мнения. Кстати, этнографы отмечают, что умыкание девушек с их согласия сохранилось как брачный ритуал в северных и зауральских землях, где в крестьянской среде и в XIX веке браки-«убегом» были частым явлением.
Что же касается рассказа Ибн Фадлана, то следует учитывать, что в представлениях древних народов женщина могла попасть в рай только вместе с мужчиной, то есть будучи похороненной вместе с ним. Следовательно, среди девушек могли быть и такие, которые добровольно вызывались на смерть. Кроме того, убитая девушка была наложницей покойного руса. Статус ее был близок к статусу рабыни, то есть она приравнивалась к скоту. И хотя представления у русов о «законном» браке в те времена были довольно-таки смутными, статус женщины, родившей от мужчины ребенка, а тем более статус его постоянной, «любимой» жены был, разумеется, выше, чем рабыни для плотских утех мужчины. В жертву, как правило, приносилась рабыня, в то время как жены, особенно имевшие детей, оставались в живых, наследовали имущество умершего и вместе с другими членами семьи выбирали девушку, которая должна была сопровождать мужчину в его далеком путешествии в страну предков. Кстати, сожжение с рабыней мог позволить себе лишь очень богатый человек, в то время как бедняка сжигали в полном «одиночестве» и в небольшой лодке. Тот же Ибн Фадлан, рассказывая об обычаях русов, четко противопоставлял «законных» жен рабыням, когда описывал украшения, которыми русские мужчины одаривали своих жен: «На шее они имеют золотые и серебряные цепи, ибо когда муж имеет 10 000 дирхемов, делает он жене цепь, когда имеет 20 000 дирхемов, делает он ей две цепи, подобным образом каждый раз, когда у него прибавляется 10 000 дирхемов, прибавляет он другую цепь своей жене, так что часто одна из них имеет много цепей на шее». Один дирхем — это серебряная монета весом около трех граммов. По существу цепи на шее жены, впрочем, как и сам внешний облик женщины, являлись показателем солидности, состоятельности ее мужа. И жен своих русы берегли и лелеяли.
Таким образом, следует признать неверными представления о женщине языческой эпохи как о несчастном забитом существе, не имеющем права выбора и обреченном умереть вместе с мужем. О том, что жены продолжали владеть имуществом и после смерти мужа, свидетельствует договор Руси с Византией 911 года, в котором сказано, что даже жена бежавшего убийцы получает часть его имущества, определенную законом. Кстати, те же договоры Руси с Византией позволяют нам утверждать, что женщины активно участвовали и в политической жизни Руси в X веке. Например, договор Руси и Византии 944 года, в заключении которого участвовали все русские князья, подписали наряду с мужчинами и несколько женщин — Ольга, жена киевского князя Игоря, Предслава и Сфандра. Участие женщин в политической жизни Руси того времени также свидетельствует об их самостоятельности. Для того чтобы участвовать в подписании внешнеполитического договора подобного уровня, женщина должна была управлять какой-нибудь территорией, иметь дружину и вести такой же образ жизни, что и князья-мужчины. О том, что у русских княгинь были свои дружины, не хуже дружин их мужей, свидетельствуют скандинавские саги. Можно вспомнить и изображение древнерусских женщин в былинах, где они наделены силой, хитростью и ничем не уступают мужчинам. Слава об уме, впрочем, как и о красоте, славянских женщин распространилась далеко за пределами Киевской Руси. Уже упоминавшийся восточный поэт XII века Низами в поэме «Семь красавиц», создавая обобщенный образ славянской княжны X–XII веков, писал:
Искушены были княгини и в политике. Достаточно вспомнить одну расправу Ольги с древлянами.
Ольга, судя по всему, была могущественной княгиней. Правда, то, что Ольга владела Вышгородом и не жила в Киеве с Игорем, свидетельствует еще кое о чем. Возникает параллель со знаменитыми Малушей и Рогнедой. Ключница Малуша, согрешившая со Святославом, была отослана Ольгой в село Будутино (Будотино). Охладев к полоцкой княжне, киевский князь Владимир Святославич посадил Рогнеду с ее детьми сначала на Лыбеди, «где ныне стоит село Предславино». Туда он и ездил к ней, а после ее известного покушения на него, по совету бояр, передал ей с сыном город Изяславль. Судя по всему, существовал обычай наделять отвергнутых жен особыми владениями.
Обычай этот существовал у многих народов. В частности, в исландских сагах сохранились сообщения об этом обычае: «В то время, когда Норегом правил яр л Хакон, Эйрик был конунгом в Свитьод. […] Конунг Эйрик взял в жены Сигрид Суровую и был их сыном Олав Свенский. Так говорят люди, что этот конунг хотел расстаться с королевой Сигрид и не хотел выносить ее вспыльчивость и высокомерие, и стала она королевой над Гаутландом. А конунг потом взял в жены дочь ярла Хакона. Ему наследовал его сын Олав»{149}. Любопытно, что после смерти Эйрика к его богатой вдове, с которой он, правда, расстался еще при жизни, посватались Виссивальд, конунг из Аустрвега (с Востока, то есть из Руси), и Харальд Гренландец, конунг из Уппланда. «А она посчитала себя униженной тем, что к ней посватались мелкие конунги, а их самоуверенными, поскольку они посмели мечтать о такой королеве, и поэтому сожгла она тогда их обоих в доме одной ночью. И там же лишился жизни и благородный муж по имени Торир, отец Торира Собаки, который сражался с конунгом Олавом Святым при Стикластадире. И после этого поступка стали ее звать Сигрид Суровая». События эти произошли около 994/995 годов в Швеции. Исследователи неоднократно указывали на заметное сходство между этим мотивом в сагах и летописным преданием о древлянских послах, сватах князя Мала, сожженных по приказу Ольги в бане. Любопытно, что эта Сигрид, согласно сагам, была бабушкой Ингигерд, жены киевского князя первой половины XI века Ярослава Мудрого. Занятно и то, что в предании о Сигрид упоминается имя русского князя «с Востока» Виссивальда. Неясно, является ли сходство этих двух рассказов простым совпадением, мотив сожжения женихов в бане был заимствован одной культурой у другой. В связи с этим следует упомянуть об устном предании, бытовавшем на Псковщине и рассказанном в XIX веке П. И. Якушкину. Согласно этому преданию, к Ольге на перевозе сватался не Игорь, а некий князь Всеволод. Рассказ этот заканчивался тем, что Всеволод «отстал от Ольги», но «много она князей перевела: которого загубит, которого посадит в такое место… говорят тебе горазд хитра была»{150}. Параллель здесь с князем Всеволодом, сватавшимся к Сигрид, замечательная. Можно сделать вывод, что в представлении русских преданий Ольга была очень похожа на Сигрид как по своим поступкам, так и по своему положению. Таким образом,
Выходит,
