каюты.
И я резко повернулся лицом к врагу.
На паркетном полу тесной каюты без иллюминатора, посреди комнаты, — открыто и бесстыдно — раскинув руки и ноги лежала мертвая Гepca. Та самая, которую я видел на столе в кают-компании. Обезображенный осколками багрового стекла труп был просто брошен с размаху на пол.
Я оставался стоять в прежней позе, у порога каюты, спиной к зеркалу, — в полной боевой готовности — пристально и подробно оглядывая распростертое неподвижное женское тело. Сердце билось ровными толчками, — я не испытывал ни страха, ни отвращения. Нет! Я испытывал чувство величайшей опасности. Впервые в жизни я явственно понимал, что жизнь отныне висит на волоске, я уже не Герман, а куриное яйцо между молотом и наковальней. Но я только кажусь куриным, на самом деле я — змеиное яйцо! Если Эхо прав, — а он прав, прав — и Гepca жива, то труп отлично видит меня и только лишь гениально имитирует смерть и окоченение членов, чтобы напасть на мага в решительный момент атаки.
Я стоял непоколебимо как скала, прижавшись к зеркалу, заслонив тыльную сторону воина от нападения, у порога каюты, и с неослабным вниманием охотника хладнокровно рассматривал труп в поисках признаков жизни врага. Труп явно готовили к вскрытию, как было решено в кают-компании после вопля покойницы, и в области солнечного сплетения сверкала стальная рукоятка скальпеля. Хирургический скальпель патологоанатома был глубоко всажен в тело… но сам вид его, незамутненный пальцами блеск стали, сверкание ножа в центральной точке жизни был слишком демонстративен, словно охотника хотят убедить во чтобы то ни стало: я мертва, мертва, Герман! Я продолжал выдерживать внимание с хладнокровием зверя, следящего из засады за жертвой. Я не верю твоей смерти, Герса! Сначала я заметил, что пальцы ее левой руки, отброшенной к ножке дивана, — указательный и большой палец — словно бы в агонии сжаты, и между подушечками пальцев виден острый край красного — опять лейтмотив крови! — стеклышка. При нападении этот острый клювик стекла может сыграть роль адского лезвия. А на правой, на правой руке, я заметил, что нижняя фаланга среднего пальца обвита прядью густых черных волос. И я сразу узнал их — это был клочок волос, вырванный из бороды гадкого карлика… Не теряя выдержки, я осторожно перевел взгляд с мертвого тела на диван и увидел то, что и должен был увидеть — убитого коротышку, завернутого в одеяло. Из тюка торчали наружу только его узловатые ноги в красных носках. А на столе у дивана сиял набор хирургических инструментов в раскрытом хирургическом кейсе из алюминия. Мне Словно предлагали протянуть руку к такому богатому выбору оружия и выбросить из рук никчемный обрывок шпагата.
Тут я наконец заметил первое движение, словно бы что-то шевельнулось в нагих губах. Я присмотрелся внимательней. Я не ошибся! На нижней губе покойницы появилось несколько черных штрихов, затем точно такие же штришки — числом три — возникли на верхней губе.
Первая струйка пота скользнула по спине. Поза воина — такой же труд, как сам бой! Неужели она хочет что-то сказать?
Но нет! Раздвигая оголенные губы, цепляясь лапками, из глубины рта на лицо покойницы вылез огромный сверкающий жук-носорог. Вторым движением стал его прыжок. Напружинив лапки, он мощно скакнул в мою сторону и, разломив надкрылия, брызгая кисеей махалок, стремительно полетел к лицу, целясь прямо в мой рот. Я дрогнул и инстинктивно отпрянул, больше от отвращения, чем от страха. Берегись, Герман! Жук налетал с адским железным скрежетом жвал, налетал, оглушая грохотом крыльев. Налетал, и слепил меня гадким смарагдовым брюшком, под которым трещали мохнатые крючья лапок. Боже! Я видел жука словно через увеличительную линзу — так он был огромен и мерзостен. От мысли, что жук целит мне в губы, чтобы проникнуть в мой рот, словно я тоже покойник! — чуть не вырвало прямо на голую Герсу.
Третье движение жука оказалось последним — налетев на преграду в виде ребра магического стеклянного диска, он распался на две равных половинки, которые упали на пол с тяжелым звуком отстрелянных гильз.
Четвертое движение! Герса открыла глаза —там среди распахнутых век по-прежнему виднелись только белки в оправе из кожи, сами зрачки в кляксе радужки закатились глубоко под черепную кость. Но как слезно и живо сверкали два мокрых слепых жемчуга посреди орбит! Она прекрасно видит меня. Поджав ноги, она легко, как акробатка, перевернулась на спину и, оперевшись на руки, молниеносно приняла вертикальное положение и, обернувшись мертвым лицом с белыми глазами, вырвала из тела скальпель и метнула в мою сторону. Прямо в пах. Она хотела оскопить меня. Я легко отбил летящее острие, подставив ладонь. Скальпель пробил ее, но застрял в сухожилиях. И тогда на меня обрушился целый град острых осколков стекла, какие Герса вырывала из ран с непостижимой быстротой осы и силой ада. И с такой же ответной силой и быстротой я каждый раз подставлял под бросок свою левую ладонь до тех пор, пока вся она — сплошь — не была утыкана стеклами наподобие адской щетки, способной вычесать огонь и угли из шкуры самого Цербера. Увидев свою беспомощность, она испустила гортанный яростный клекот хищной птицы, от которой уходит добыча. А я сделал первый шаг в ее сторону. Шаг и удар чудовищной мощи. Бог мой! Ты перешел в другую жизнь, Герман… удар левой мертвой рукой и стеклянными крючьями легко разодрал ее тело от солнечного сплетения под грудью до пупка. Герса издала истошный вопль роженицы, роженицы дающей жизнь своей смерти! — и, вскинув ногу с зажатой горстью стекла, попыталась снова меня оскопить, но ее удару не хватило подобающей цели силы. И я рассмеялся ей прямо в лицо: она хотела всего лишь оскопить меня, а я приготовился принести ее в жертву Плутону. Я вел себя как жрец перед алтарем, а она всего лишь как жертва — и проиграла!
Сделав второй шаг в ее сторону, я запустил обе свои руки по самый локоть в холодные мерзлые внутренности и, разорвав легкие, как завесу в храме, обхватил пальцами правой и крючьями левой руки ее мертвое сердце, холодное и скользкое как кусок треугольного льда. Гepca лязгнула челюстью и вцепилась зубами в край магического диска, пытаясь остановить вращение и обломать край, и ей это удалось — на краю линзы осталось несколько зазубрин. С истошным хрустом, перемалывая стекло в пасти, она принялась выплевать мне в лицо осколки похищенной силы, и хрустальное крошево вонзилось в мои щеки и лоб, заливая глаза кровью.
Тогда я вырвал ее мертвое сердце и, сжав его левой клешней ударил тяжелым красным последним камнем в висок Герсы. Она упала навзничь.
Упала, и я впервые услышал не хрип, не вой, не клекот орлицы, а человеческий стон…
— Берегись, Герман! В тебе нет ничего человеческого, — крикнуло в ответ на жалость все мое существо,
и я швырнул ее на постель и склонился над жертвой, опустив колено в нутро протекающей лодки, в ее морозные внутренности, и, прижимая к сетке кости таза и трость позвоночника, взял в руки священный шпагат удавки.
— Мне больно, Герман, — прошептала она, выталкивая языком остатки стекла.
— А мне нет, — ответил я и накинул на горло потлю.
— Значит ты не Герман, — и я увидел, что в белом снежном просвете среди век наконец-то показались зеленоватые живые зрачки и они ежились., словно от сильного света.
Она смотрела на меня в упор.
— Кто ты?
— А ты? — и я натянул веревку.
— Я Герса — невеста Германа.
— Вот как! — мне стоило огромных усилий затягивать петлю.
— Помнишь, как мы стоим на южном склоне Панопейского холма, — горячо зашептала она, — между двумя прекрасными падубами, но оба не можем сделать и шагу, чтобы спрятаться в благодатной тени…
— Замолчи! — мои руки были готовы вот-вот ослабить удавку. Убитая рассказывала мне мой единственный сон. Ведь других я не видел.
И я затянул до конца петлю на шее.
— Ты убил меня, Герман, — сказала она от всего сердца, которое я стиснул в руке, и с такой душераздирающей силой, что я разрыдался.
Она была мертва!
И вдруг морок кончился — словно пелена спала с моих глаз, а из ушей вытащили заглушки.., я стоял над убитой девочкой в кресле-каталке посреди тесной каюты третьего класса без иллюминатора. И за бортом раздавались близкие громыханья штормовых волн. Боже! Я задушил ее обыкновенным обрывком шпагата. И
