— К твоей милости, Ликсандра Петрович, — говорит передний липован, с бронзовым лицом, отороченным белокурой растительностью. Черты, у него несколько интеллигентнее, и одет он опрятнее других. — Беда у нас.
— Где?
— Да где же еще? У Русской Славе.
— Что ты говоришь?
— Да вот у нас тут человек. Человека мы тут найшли. Он объяснить. Дыды́кало! Иде́ Дыды́кало?
— Дыды́кало, выходи! — заговорили липоване, оглядываясь.
— Иде́, ты, чорт, хоронишься?
— Дыды́кало! Дыды́кало!
— У кырчму опять улез! Такой человек: голова! Ну, до солнца уже пьяный.
Двое липован выводят из соседней ресторации не то седого, не то только очень светловолосого старика, с длинной бородой и нависшими густыми бровями. Скулы у него пухлые и лицо розовое, как у ребенка, нос красен, как вишня, рот впалый, и в нем почти нет зубов. Идет он, при поддержке двух липован, мелкими торопливыми шажками, но вдруг сильно закатывается в сторону и чуть не падает на каменную мостовую.
— Стой, ты, чорт! Ишь, спозаранку готов.
— Налимонился уже!
— А вы чего смотрели? Сказано вам было: не давай…
— Ништо за ним углядишь. И выпил пустяки!
— С воздуху пьяной.
Доктор, огромный и неподвижный, смотрит на приближающегося старца повеселевшим взглядом. Потом берет рукой за подбородок и поднимает его голову.
— Мы-ый! — издает он употребительное румынское междометие, которому умеет придать особую выразительность. — Где вы такого красавчика выкопали? Надыдыкался уже? Милашечка!
Липоване хохочут.
Дыды́кало с поднятым кверху лицом жмурится от светлого неба и беспокойно трясет головой.
— Доктор… Домну докторе, — с трудом говорит он… — Ликсандра Петрович…
— Чего мотаешь головой? — негодующе говорят липоване. — Объясняй дело! Об деле тебе пытають. Для чего тебе привели.
Старец оглядывается, вдруг сдвигает брови, топает ногами и кричит жидким пьяным голосом:
— Вон пошли. Все. Не надобны вы. Домну докторе… Ты мине знаешь… Дыды́кало… Напишу, так уж будет крепко. Рамун зубом не выгрызеть…
— Ну, уберите его, — решительно говорит доктор. — Ступай, милашечка, ступай, проспись где- нибудь…
— Вон все! Не надобны! — отбивается Дыдыкало. — Домну докторе! Гони их. На что оны годятся… Шкуру драть, больше ничего.
— Поговори! С тебе здерем.
— И верно, когда дела не изделаешь.
— Веди его… Ну-ка, заходи справа… Вот так. Наддай теперича…
— С богом!
Старца уводят куда-то вдоль переулка, а доктор, обращаясь к мужикам, говорит:
— Ну, кто у вас тут не совсем очумелый? Говорите, в чем дело. А то уйду.
Мужики сдвинулись и загалдели разом.
— Мы-ы-ый. Стой. Не все вдруг. Говори кто-нибудь один.
— Говори, Хвадей. Или ты, Сидор, говорите…
— Пущай Сидор…
— Нет, Хвадей пущай…
— Ну, Сидор, что ли, говори, — решает доктор. — Что у вас там?
— Да что, Ликсандра Петрович, — напасть.
— Ну?
— Перчептор[8]одолеваить…
— Из-за чего?
— Да за чего ж? За податей.
— Вот, вот, это самое, — одобрительно поощряет толпа.
— Ну?
— Ну, видишь ты, какое дело… Сам знаешь: при рамуне не как при турчине: за все ему подай. За скотину, значит, за выпас десять левов[9] с головы…
— Это вот верно: обклал кажную голову. Свиненка не упустить: подай ему и за свиненка.
— За пашню по ектарам… Кто сколько ектаров сеял, пиши у декларацию. Потом плати. Так я говорю?.. Ай может, не так что-нибудь?
— Верно. Ето што говорить, — правильно.
— Вот, значит, самая причина у етом… Видишь ты…
Сидор как-то нерешительно оглянулся на товарищей и крепко заскреб в голове. Как бы по сочувствию заскреблось в затылках еще несколько рук.
— Ну! Рассказывай, — поощряет доктор. — Чего церемонишься. Вы, верно, не сделали декларации.
— Нет. Зачем не сделали? Сделали. Как можно!
— На то у нас нотарь (писарь) есть. Примарь тоже. Как можно.
— Так что же?
— Декларацию-то, видишь, сделали. Порядок знаем. Сколько годов у доменей[10]землю рендуем… С самой с туречины. Ну, никогда такого дела не было. Подашь декларацию, деньги у кассу-доменилор отвез. Готово.
— А теперь что же?
— А теперь, видишь ты, перчептор землемера привез… Давай мерять…
— И, конечно, вы, милашки, запахали больше, а в декларации наврали…
В головах заскреблись еще сильнее.
— Оно самое, — сказал Сидор. — У каждого ектар, ектар жуматати лишку ангасыть[11].
Доктор плюнул и, качая укоризненно головой, сказал:
— Мы-ы-ый… Умные вы головы!.. Что ж вы ко мне притащились? Что я вам: такое лекарство пропишу, чтобы с вас денег не брали? Убирайтесь вы к чортовой матери!
— Постой, домну докторе. Чего рассердился?
— Что дюже горячий стал! Нечистого поминаешь!.. Ты слушай нас. Не все вить еще…
— Что же еще?.. Говори толком…
— Видишь ты. Вымерял, потом кажеть: «Давай деньги по декларации». Мы обрадовались: думаем, пронесло. Отдали деньги по декларации, честь честью.
— Расписки взяли?
— Взяли. Как без расписок.
— Ну, так что же?
— А то: теперь взыскиваеть утрое… Значить: удвое аменд[12]. А за что еще третий? Когда по декларации уже плачено. Правильно его?
— Какой ето закон, — вдруг возбужденно прорвалось в толпе. — При турчине никогда етого не было…
— И рамун скольки годов землю не мерял!
— Теперь на тебе: давай мерять…
— Стойте вы, чего глотки дерете! — закричал доктор. — Сказано: говори один.
