направлении, в надежде, по достижении глубокой старости и самых высших чинов, благополучно сдать его в том же виде своему будущему заместителю… И когда на восточном горизонте стало появляться легчайшее облачко в виде безобразовско-корейской авантюры, то на вопросы о могуществе и готовности российской армии поддержать, в случае надобности, «престиж русского имени» — счастливый преемник благодушного Ванновского имел полнейшую возможность, положа руку на сердце, сказать, что по всем имеющимся у него рапортам и донесениям всюду и все находится в наилучшем состоянии… [235]
Случилось, однако, так, что перед самым началом уже надвигавшейся войны генерал Куропаткин был послан на Дальний Восток и проехал в Японию… Мы, штатские люди, не компетентны в оценке специальных военных талантов генерала Куропаткина. Однако не нужно быть ни Веллингтоном, ни Мольтке для того, чтобы, побывав на месте, увидеть воочию и сравнить наше военное благополучие и нашу готовность с грозными приготовлениями Японии… И вот генерал Куропаткин увидел все эти наши бумажные форты и крепости, напоминавшие отчасти уральские фортеции с их гарнизонами, описанные еще Пушкиным в «Капитанской дочке»… И, конечно, при этом зрелище министерский сон с приятными видениями должен был сразу рассеяться… Российский военный министр, генерал Куропаткин, проснулся и прозрел…
Пробуждение это должно было быть прямо ужасным для человека, хоть сколько-нибудь восприимчивого к идее отечества и его судеб…
Существует полулегендарный (но какая легенда у нас, в России, не может оказаться действительностью?) рассказ о том, как генерал Куропаткин мчался в поезде-молнии через великую Сибирь, стараясь обогнать Безобразова, чтобы первому сделать в Петербурге доклад о неблагополучии и предупредить столкновение с Японией. Говорят, в начале этой гонки военный министр был впереди авантюриста и если бы удержал это преимущество до конца, то, быть может, поспел бы со своим докладом ранее. Но, — так гласит легенда, — в Иркутске предстоял смотр… Проехать через центр военного округа и манкировать смотр — это до такой степени нарушает традиции, что генерал Куропаткин ни из каких видов не мог решиться на этот слишком смелый шаг. Он произвел смотр, он парадировал перед полками, полки с положенным по штату одушевлением кричали «ура», а в это время Безобразов пролетел мимо, выиграл несколько дней, и оптимистический доклад безоглядного авантюриста опередил предостережения прозревшего военного министра… Роковые шаги были сделаны. Страшная ставка была поставлена в расчете на цельность, крепость, могущество и непобедимость армии. И она была бита.
Разумеется, очень может быть (и даже весьма вероятно), что этот рассказ действительно только легенда. И без этой гонки, без этого опоздания, какую силу могли иметь заявления министра, противоречившие всем его прежним рапортам о полном благополучии и готовности… Война началась, последовали неудачи. Они были приписаны неумелости верховного командования, и генерал Куропаткин был послан командовать доблестной армией, в которой у него в течение восьми лет все обстояло благополучно.
Это уже начиналась трагедия… Человек, который увидел прозревшими очами нашу неподготовленность и неизбежность поражения, получил приказ вести армию к победе… Это случилось с Куропаткиным, как случилось впоследствии с Рождественским, и по отношению к Куропаткину это было более справедливо: он был военный министр, у него в течение восьми лет было «все благополучно», он брал на себя ручательство за всякие «победы и одоления», он усыплял самодержавие, а с ним и страну, шаблонно патриотическими заверениями, и теперь суровая Немезида поставила его во главе армии, заранее обреченной на бедствия и поражения…
Куропаткин ли виноват в этих поражениях? Как главнокомандующий, — едва ли уже он мог поправить дело. Если бы даже Суворова послали командовать армией на Дальнем Востоке при данных условиях, то и Суворов едва ли избег бы поражения. Зато — как военный министр, как ближайший участник того строя, который привел Россию к страшному катаклизму внутри и позорнейшему поражению на полях и в горах Манчжурии, — Куропаткин не имеет оправдания…
И если, вообще, нужно страдание на этом свете, если оно может быть признано элементом справедливости в качестве возмездия за тяжкую вину, то мы должны признать, что унижение и бесславие, которые встречают теперь на родине этого «скромно проехавшего в свое имение» человека, — вполне им заслужены и приготовлены его же многолетней деятельностью…
А унижение и бесславие очень велики… Мнение о человеке миллионов его соотечественников нельзя взвесить на весах и измерить вещественной мерой. Но оно ложится огромною, неизмеримою тяжестью, подавляющей теперь вчерашних «героев» и архистратигов. Еще так недавно большинство русских газет превозносило (в кредит) таланты великого стратега… Теперь даже «Новое время» не находит для него ничего, кроме горечи и упреков… А между тем один ли Куропаткин, в самом деле, виноват в этих беспримерных поражениях?
Этим вопросом задается один из военных людей в газете «Слово» [236]. Автор этот, г. Родзевич, спрашивает, между прочим: не лежит ли часть вины на всей армии? «Во всем виноват Куропаткин! — восклицает он, — а мы-то все мелкая сошка: военные чиновники, офицеры, начальники частей, — жертвы вечерние? Мы свято, как могли и умели, исполняли свой долг?»
И господин Родзевич приводит примеры глубокой деморализации в офицерской среде. «В Харбине, — говорит он, — я слышал от сестер и врачей, что перед каждым большим боем с юга прибывали поезда, переполненные храбрыми офицерами, и все это устремлялось в госпитали. Так что наплыв в Харбин больных офицеров являлся здесь предвестником (а не последствием) больших сражений».
Затем г. Родзевич приводит далее рассказы о своеобразных подвигах генерала Ренненкампфа, посылавшего в главную квартиру донесения о целых полках неприятелей там, где на самом деле японцев было две-три роты.
Из этого г. Родзевич делает вывод, не лишенный основательности, что в наших поражениях виноваты также и сотрудники главнокомандующего, и общий дух армии… Так. Но тогда невольно является вопрос: от кого же зависела подготовка армии в мирное время и кто устанавливал, поддерживал, направлял ее военное воспитание? Разумеется, главным образом все это зависело от военного министра.
Это до такой степени очевидно, что отрицать это не могут даже и защитники генерала Куропаткина. «Сам превратившись в придворного генерала, — говорит тот же автор, — он не смог за восемь лет своего управления министерством побороть чиновничьего духа, заразившего армию, как и другие сферы жизни (вопрос: а стремился ли он к этому? где признаки его борьбы?)… Повинен Куропаткин и в том, что в боевой жизни развел роскошь и изнеженность (не для солдат, конечно?), подавая к тому личный пример. Он жил не как великий солдат и учитель Суворов, а как большой русский барин, в роскошном поезде с электрическим освещением, салонами, ванной, кухней, с огромным штатом челяди и прихлебателей…»
Эта черта генерала Куропаткина, которой и одной было бы достаточно, чтобы поставить крест на всей репутации полководца, теперь является общепризнанной. «На войне барские нравы, — пишут, например, в „Новом времени“, — сослужили стране плохую службу. Все помнят такие подробности войны, как поезда, набитые цветами одного адмирала в страшные дни, когда не хватало поездов для снарядов, или батальон солдат, во время сражения поливающий водой вагон с генеральской коровой, не выносившей жары… Одною из главных причин мукденского погрома генерал Церпицкий считает привычку наших генералов к роскошной жизни. Полководцы жили
Так пишет теперь о генерале Куропаткине недавно превозносившее его «Новое время»[237]. Правда, это не устраняет вопроса о виновности и других, и цитированный выше г. Родзевич совершенно справедливо спрашивает, обращаясь к сотоварищам: «Ну, а мы все, товарищи офицеры, во имя справедливости и в интересах истинного обновления родной армии вспомним нашу мирную и боевую службу… и искренно покаемся, — есть в чем!..»
Да, конечно, есть в чем!.. И напомнить это тем необходимее, что русская армия после войны, обнаружившей ее страшные язвы, не только не думает о таком покаянии перед родиной, но еще волей изумительных российских судеб становится судьей, и судьей непомерно строгим над сынами этой же несчастной и растерзанной родины, повинными в том, что они сознали непригодность существующего строя жизни и стремятся к ее обновлению…
