Я назвал себя и сообщил, куда меня гонят.
— А тебя как зовут? — спросил я.
— Был Яков… Яковом звали.
— А величают как? Родом откуда?
Яков взглянул на меня с каким-то подозрительным вниманием и, помолчав, ответил кратко:
— Забыл.[22]
Понемногу мы разговорились.
Как арестант, содержимый на особых правах, в «вольной одежде», и т. п., я представлял для Яшки явление не совсем обычное. Передо мною же был обыкновенный заключенный, говоривший сдержанно, ровно, вообще в будничном настроении.
— Беспокойно тебе — стучу я эт-то. Ничего, привыкнешь, — говорил он, усмехаясь. — Ночью тише же стучу я, не громко. На расписку сюда слуга-то антихристов является, так ему я это постукиваю.
— Скажи мне, Яков, зачем ты стучишь? — спросил я.
Яков вскинул на меня своими большими глазами, и в голосе его, когда он отвечал, послышалась какая-то обрядная важность:
— Стою за Бога, за великого Государя, за Христов закон, за святое крещение, за все отечество и за всех людей.
Я несколько удивился, что, по-видимому, не ускользнуло от внимания Якова.
— Обличаю начальников, — пояснил он, — начальников неправедных обличаю. Стучу.
— Какая же от этого польза?
— Польза? Есть польза…
— Да какая же? В чем?
— Есть польза, — повторил он упрямо. — Ты слушай ухом: стою за Бога, за великого Государя… — И он целиком повторил свою формулу.
Я понял теперь: Яков не искал реальных, осязательных последствий от своего стучания для того дела, за которое он стоял столь неуклонно среди глухих стен и не менее глухих к его обличениям людей; он видел пользу уже в самом факте стояния за Бога и за великого Государя, стало быть, поступал так для души.
— А за что тебя держат? — спросил я далее.
— За что? Беззаконники! — заговорил Яшка и возбужденно завозился за своею дверью. — За что держат? Скажи вот: безо всякого преступления… Нет моего преступления ни в чем. А и было бы преступление, так разве им судить?.. Бог суди!
— Человека ты убил, — сказал Михеич, внимательно слушавший наш разговор. — Пошто приставляешься?
— Неправда, неправда, — заговорил Яшка каким-то страдальчески-возбужденным голосом. — Ишь, чего выдумали, беззаконники! Неправда, не верь им, Володимер, не верь слугам антихристовым! Нет моего никакого преступления. Отрекись, вишь, от Бога, от великого Государя, тогда отпустим. Где же отречься?.. Невозможно мне. Сам знаешь: кто от Бога, от истинного прав-закону отступит — мертв есть. Плотью-то он живет, а души в нем живой нету…
В это время из темного коридора, под прямым углом примыкавшего к нашему, показалась маленькая фигурка в сером пальто с медными пуговицами. Я узнал старшего. Седая тюремная крыса точно выползала из норы за добычей. Старик крался, прижимаясь вдоль стены, чтобы Яшка не мог его увидеть из своей конурки. В руках у него была тетрадь и карандаш. Каждый вечер он клал эту тетрадь на окно коридора и ночью обязан был несколько раз написать в ней: «Был в таком-то часу». В эти-то часы и раздавалось тихое постукивание Яшки.
— Отопри малый верх, — шепнул Михеичу старший, быстро шмыгнув мимо Яшкиной двери.
Михеич стал тихо снимать засов с дверей, которые вели на лестницу с надписью: «Вход на малый верх». На этом «верху» находилась особая воровская колония. О ней так и говорили: «Ноньче в воровской драка приключилась». — «Воры-то ночью за картами развозились». Этот верх недаром носил название «малого». Дело в том, что тюрьма была рассчитана на число жителей чуть не на половину менее того, какое в ней находилось в действительности. Пришлось поэтому пуститься на хитрости, и вот губернская архитектура кое-как приляпала к высоким камерам новые потолки, значительно их понизившие и послужившие полом для малого верха. Часть высоких окон, отхваченная этими антресолями, пришлась, таким образом, в малом верху и получила назначение снабжать его светом. Нечего говорить, что назначение это исполнялось далеко не удовлетворительно, и воровской малый верх представлял помещение, совершенно невозможное в гигиеническом отношении.
— Тут у вас ничего еще, — говорил мне Меркурий о наших помещениях. — Тут и хорошему, образованному человеку прожить мало-мало можно… А вот в воровской — не приведи господи! Вонько, темно, сыро… Чистая смерть!..
Чтобы несколько вознаградить за отсутствие воздуха и света, начальство тюрьмы дало ворам некоторые льготы. Они, например, не запирались по камерам и ночью, так как даже при сибирских взглядах на правила гигиены оказалось невозможным ставить у воров на ночь зловонные парашки. Таким образом, начав задыхаться в одной камере, жилец воровского малого верха мог для разнообразия отправиться задыхаться в другую. Как бы то ни было, малый верх вознаграждал за некоторые неудобства жилища широким развитием общественности. По ночам оттуда слышался шумный говор, по временам неслись отчаянные крики. Тогда призывалось начальство, иногда даже военный конвой, и расшумевшиеся воры накрывались за картежом или пьянством, подобно разодравшимся воробьям, которых берут руками мальчишки.
Итак, Михеич стал тихо снимать засов, и старший, расписавшись в тетради, опять было прошмыгнул мимо Яшкиной двери, направляясь на лестницу. «За водкой… — шепнул мне Михеич, — воры в карты дуются, водку пьют… накроет».
Но в этот критический момент, когда старый тюремный хищник стал подыматься на лестницу, Яшка, каким-то чутьем угадавший присутствие одного из «беззаконников», внезапно загремел своею дверью. Старик вздрогнул, точно ошпаренный. Я ясно представил себе, как болезненно задело его напряженные нервы это неожиданное громовое вмешательство. Он подпрыгнул на месте, точно его захлопнуло западней, заерзал, попытался было броситься наверх, но, сообразив, что дело потеряно и воры успели все Припрятать, возвратился назад.
— Запри! — изнеможенно обратился он к Михеичу. — О Яшка, Яшка! — прошипел он, обращаясь к дверям. — Кажется, ежели мог бы, вот как бы тебя растер, проклятого, вот как!..
Он сжал свои кулачонки. и стал их тереть друг о друга, как бы воображая, что Яшка находится между ними и испытывает процесс растирания.
Яшка появился у своей двери, очевидно, довольный, что удар, направленный во имя господне чисто наудачу, попал в цель так метко.
— Не любо тебе, беззаконник? — гремел он вдогонку. — Долго ли держать меня будете, слуги антихристовы?..
— Пос-с-той, пог-год-ди! — шипел беззаконник, пораженный в наболевшее место, и бросал при этом на нас косвенные взгляды, как будто между нашим присутствием и необходимостью для Яшки погодить была некоторая необъяснимая связь.
Смысл этого «погоди» был совершенно ясен: Яшка был во власти этой старой тюремной крысы, один, без союзников, и тем не менее он жестоко измучил того, от кого вполне зависел. А он именно его измучил. Для меня стала очевидною та странная связь, которая установилась между Яшкой, запертым в одиночке, и державшими его «беззаконниками». Казалось бы, заперли Яшку — и делу конец: его можно игнорировать. Но он успел своим неукротимым протестом раздражить их нервы, натянуть их до болезненной восприимчивости к этому стуку, и торжествовал над связавшими его по рукам и до ногам врагами. Побежденный физически, он считал себя не сдавшимся победителю, пока еще «господь поддерживает его» в единственно возможной форме борьбы: «Стучу вот». В этом он видел свою миссию и свое торжество.
— И всегда так-то: стучит без толку… Уж именно, что без пользы, один вред себе получает… — говорил Михеич, запирая ход на лестницу. — Что толку в стуке? Ну вот, заперли его, в карцере сколь перебывал, нарукавники надевали, — все неймется. Погоди, — обратился Михеич к Яшке, — в сумасшедший
