Чан вернулся домой и не узнал родных мест, памятных с самого раннего детства. Деревня показалась ему незнакомой. На месте, где стояла их фанза, оказался пустырь. Да и сама река Ни-хэ, прозванная так потому, что она и в самом деле была неисправимой, протекала теперь в стороне от деревни. Ни-хэ изменила свое русло и несла мутно-желтую воду там, где когда-то был редкий лес. И крестьяне ушли вслед за своей кормилицей, построили фанзы на ее новых берегах.
Соседи не сразу узнали пришельца — сколько лет прошло с тех пор, как Чан покинул деревню. Сочувствуя солдату, ему сказали, что отец давно умер, а мать погибла минувшим летом, вскоре после большого наводнения — в верховьях прорвало плотину, и река, как море, залила всю округу. Следом за наводнением начался голод…
Старик Чу, отец маленькой Сун, тоже переселился к реке, по-прежнему ловит рыбу. Соседи указали дорогу, и Чан пошел к рыбаку. Старик чинил на берегу джонку, такую же ветхую, как он сам. Заслышав шуршание песка, Чу повернулся и долго всматривался в лицо незнакомца подслеповатыми, слезящимися глазами.
— Ты тоже не узнаешь меня, дядя Чу? — спросил Чан, присаживаясь на песке. — Почему я не вижу маленькой Сун?
Старик еще раз пристально посмотрел на солдата:
— Чан, это ты? Значит, ты ничего не знаешь, если спрашиваешь о моей дочери…
Бросив рядом тощую котомку. Чан слушал рассказ старика.
Минуло двадцать пять лун, как дождевые воды размыли плотину, река вышла из берегов и смыла почти всю деревню, уничтожила урожай. Люди ели траву, как животные. Многие бежали в другие провинции и не вернулись. Может быть, умерли, может быть, поселились на новых местах. Старик решил — не все ли равно, где умирать, и остался. В голодное время в деревню приехал японец, умевший хорошо говорить по- китайски. Он стал нанимать девушек на текстильную фабрику. Желающих было много, но японец отбирал только самых красивых. За маленькую Сун он дал двадцать лян, это несколько мешков риса. Сун была красива, как лилия.
Японец говорил, что через год девушки вернутся обратно, он обещал о них заботиться, как родной отец.
Все считали, что боги послали японца. Но счастье для бедняков оборачивается тяжелым горем. Никто не приехал назад, воротилась только дочь соседа и привезла с собой дурную болезнь. Старик молил небо, чтобы Сун вернулась, хотя бы больной, но боги, видно, не услыхали молитвы.
Дочь соседа рассказывала, что японец увез всех на большом пароходе за море на Тайвань и продал девушек хозяйкам притонов. Может быть, и сейчас Сун живет на Тайване, но не подает о себе вести.
Старик говорил долго, и все мрачнее становилось лицо Чана.
— Вот так и живем, — сказал Чу. — Видно, чем-то мы прогневали небо. Пойдем в землянку, там заночуешь. Скоро с поля вернется сын, остальные все померли…
Старик расспросил, что собирается делать Чан, посоветовал ему сходить к помещику попросить — не отдаст ли он в аренду то поле, которое обрабатывала мать.
— Может, проснется в этом человеке совесть, он немало нажился на нашем голоде.
Через день Чан стоял у ворот тухао, долго ждал, униженно просил и наконец получил разрешение пройти во внутренний двор, где были покои тухао.
Чан миновал трое распахнутых настежь ворот. Обернувшись, он увидел тяжеленные запоры. Когда ворота запирались, внутренний двор превращался в недоступную крепость. Над воротами, напоминавшими своими кровлями маленькие пагоды, лежали деревянные резные драконы и угрожающе скалились на всех, кто проходил мимо. Такие же драконы, только с львиными головами и высеченные из камня, сидели на земле, будто готовые тотчас же броситься на чужого человека.
Чан никогда в жизни не видывал такой роскоши: посреди двора журчал фонтан, и вода мягко падала в бассейн с чудесными длиннохвостыми золотыми рыбками, плавающими в зеленой глубине. Над бассейном свисали причудливые искусственные скалы, поросшие карликовыми деревцами. К скалам тянулся горбатый мостик с резными перилами, покрашенный в ярко-красный цвет.
В глубине двора, под шелковым балдахином, в резном кресле, как на троне, восседал почтенный Тай. Его белые, пухлые руки покоились на расшитых подушках, кончики пальцев исчезали в тонких, длинных, раскинутых веером футлярах-трубках. Маленькие, заплывшие глазки глядели так же настороженно, как глаза деревянных драконов. Предлинные ногти тухао были предметом его особой гордости. Ни у кого в округе не было таких ногтей. Сгибая в суставах пальцы и вывернув ладони, он мог кончиками ногтей доставать свои локти. Это было основное его занятие. Крестьяне на его землях растили рис, тухао отращивал ногти. Причуда помещика не позволяла ему пользоваться руками, его кормили и одевали слуги.
Чан пал на колени, подполз к балдахину и почтительно изложил тухао свою просьбу.
— А, так это твоя негодная мать умерла, не вернув мне десять пинь риса! Я предупреждал ее, что долги нужно платить. Теперь ее долг перейдет на тебя. Неси мне рис, и после этого поговорим о земле.
Но откуда было взять Чану десять пинь риса? Он еще два дня прожил в землянке рыбака и вернулся в Маньчжурию. Вот когда вспомнились Чану рассказы о русских крестьянах, которые отняли землю у своих тухао
Тогда Чан и встретился еще раз с солдатом Ма-пинем… Это было в маленьком старом городке, обнесенном крепостными стенами с глиняными неуклюжими башнями. Раз ночью Ма-пинь зазвал его в покинутую фанзу, одиноко стоявшую на окраине города. В черной непроглядной ночи земля была словно залита жидкой тушью. В небе мерцали сложные иероглифы звезд, и от этого ночь на земле казалась еще темнее.
На глиняном полу, прислонившись к стене, сидели невидимые люди. Судя по огонькам, которые вспыхивали светлячками в их трубках, вдоль стен сидело человек десять. Они называли себя Красными Мечами. Старшим, вероятно, был Ма-пинь. Он сказал, что арестованных собираются казнить через два дня, — значит, не позже как завтра надо напасть на тюрьму. Спросил, сколько имеется оружия. Кто-то ответил из темноты:
— Тридцать шесть винтовок и столько же дробовых ружей. Остальные будут вооружены мечами и пиками. Кроме того, бондарь сделал две деревянные пушки.
— Они стреляют? — спросил Ма-пинь.
— Да, конечно. Хромой Хо Цзян выжег стволы из сосны и обтянул кожей Можно стрелять камнями и кусками железа.
— Тогда завтра в полночь собираемся там, где договорились, — сказал Ма-пипь. — Нападаем одновременно на тюрьму и уездный ямынь
Но выступление Красных Мечей не состоялось — арестованных казнили на другой день у городских ворот. С тех пор Чан не встречался с Ма-пинем.
События последних месяцев промелькнули в памяти Чана, пока он стоял в толпе перед казарменными воротами. Теперь Ма-пинь глядел на Чана застывшими, неузнающими глазами.
Уже вечерело, когда трое солдат вошли в обширный, утрамбованный, как в фанзе, казарменный двор. В углу двора на столе из неструганых досок, на котором обычно чистили оружие, несколько солдат, разложив стопки цветной бумаги, клеили фонарики, веера, цветы, трещотки, которые сбывали потом мелким торговцам. Это был добавочный заработок к солдатскому жалованью.
Бросив под нары добытые припасы, солдаты уселись за еду, которую оставили им от обеда, — за холодную чумизу, сдобренную бобовым маслом. Потом легли отдохнуть на матрацах, из которых торчала перетертая старая солома. Наступил вечер. Солдаты потянулись в помещение, одни садились играть в карты, другие укладывались спать. Зажглось электричество — три лампочки на всю длинную казарму, уставленную солдатскими топчанами. Чан спросил Ян Си-паня:
— Так ты дашь мне немного денег?
— Уж ладно, как договорились… За каждый месяц — десятую долю. Пора спать, скоро гиринский пройдет.
У солдат в казарме не было часов, и они определяли время проходящими поездами — утром, после рассвета, их будил поезд, проходивший на север, в десять вечера из Гирина в Мукден и дальше на юг грохотал скорый. Северные казармы находились в нескольких километрах от города, совсем рядом с
