— Правильно. Но «наши» далеко, — ответил Вестун. — А эти ближе и ближе. Так что там говорил Бекеш?
— А то. Страшные наступают времена. Церковь мою будто охватил злой дух. Монахи и попы гулящие и жадные. Тысячами жгут людей. Тьма наступает, хлопцы.
— Э-э-э, — отмахнулся Зенон, — напрасно в набат бьёшь. Тут у нас свой закон. Никого особенно за веру не трогают. Ну, поступился Богуш Спасом. А почему ты забываешь, что он православный, что он этому вот монастырю Чищевляны подарил, что даже великая княгиня ему, монастырю, звонницу построила и сад пожаловала. Что соседнее с нами Понеманье ему король подарил.
— Бывший король, — уточнил Вестун. — Бывшая королева. Теперь у нас королева римлянка. Из тех мест, где людей тысячами жгут.
— Да, — подтвердил Клеоник. — Дочка медзияланского[47] князя.
— Да и Богуш уже не тот, — говорил дальше кузнец. — Шатается панство, хлопцы. Войт у нас кто? Другие господа? Правду говорит Клеоник. Как бы нам действительно на колесе не верещать. Особенно если они, как с мышами, споются... наши и ваши. А мы ведь для них такие же... мыши... Страшные приходят времена.
Они отошли подальше, чтоб не мешать богомазам, и развалились на травке. Зенон, присев на свой мех с зерном, думал.
— Дурни они, что ли? — наконец спросил он. — Мышей судят?
— Не они дурни, — ответил дударь. — Это мы дурные, как дорога. Разве маленькие могут столько съесть? А Комар их судит.
— А Комар разве большой? — спросил Клеоник.
— А с хорошую таки свинью будет, — отозвался Вестун.
Молчали. Ласковое у реки солнце гладило лица.
— Кто всё же этот Босяцкий? — мрачно спросил Гиав. — Он какой-то не такой, как все доминиканцы. Масляный какой-то, холера на него. По ночам к нему люди приходят. Сам же он, кажется, всё и про всех знает.
Клеоник вдруг крякнул:
— Ладно, хлопцы. Тут все свои, можно немного и открыть. Слыхали, со всех амвонов кричат, что ересь голову подняла? Тут тебе ересь гуситская, тут тебе — лютеранская... О гуситах ничего не скажу, хотя чашники[48] и дерьмо. Убитых не судят. А последние такие же самые свиньи, разве что церковь подешевле. Рим с ними, понятно, бьётся не на жизнь, а на смерть. И мечом... и... ядом. Крестоносцы. И вот, Бекеш говорил, ходят повсюду страшные слухи. Будто есть под землёй, в великом укрытии... более могучее, чем Папа...
— Ну, что замолчал? — спросил Ус.
— Братство тайное, — закончил резчик. — Те самые крестоносцы, что... ядом воюют. Вроде никто точно ничего не знает, но есть.
— А я бы таких молотом вот этим, — объявил Вестун. — Чтобы голова в живот юркнула и сквозь пуп глядела.
— И вот, если правду говорят, могут они забраться не только сюда, но и в ад. А если сюда забрались, непременно Босяцкий из них. Ты глянь ему в глаза. Плоские. Зелёные... Змей. Так и ждёшь, что откроет рот, а оттуда вместо языка — травинка-жало.
— Может быть, — согласился Марко. — Всё может быть.
— Да зачем им сюда? — спросил Турай. — Тут у нас тихо.
Ус развёл золотыми руками.
— Молчи уж... тихо, — пробурчал он.
— Нет у нас тишины, хлопцы, — сказал Клеоник. — Безверье у нас появилось. Это для них страшнее, чем тюрингские бунтовщики. Те хотя бы в Бога веруют.
— А ты веруешь? — въедливо спросил Турай.
— Моё дело. Как твоя вера — твоё, а его — его... Ну, могу сказать: верую в Бога Духа, единого для всех. Обличья разные, а Он один. И нечего за разные личины Божьи спорить и резать друг друга.
— Ты же католик? — удивился Турай.
— Для меня — самая удобная вера. Я резчик. Никто другой вырезанных богов не признаёт. И потому я католик... Покуда режут живых людей из дерева... и до того часа, когда станут... как дерево... резать живых людей.
Ему было тяжело и страшно высказывать эти свои новые мысли. Турай вскинулся на колени:
— Еретик ты, а не католик!
— А ну садись. — Кузнец положил руку на голову мечнику и с силой усадил его. — Тоже мне... отец Церкви. И я считаю: один Бог у всех. Как ты... для меня — Турай, дядька Турай... Для Марка ты — батько... А для жены твоей и друзей — Гиав. Замолчи. И соборов тут не разводи. Дай послушать.
— Да чего он?!
— Замолчи, говорю, — повторил кузнец. — Интересно. Судит человек о том, о чём до этого никто не осмеливался судить. Говори дальше, что там насчёт безверных?
— Да что, — сказал резчик. — Появились писаные книжечки. Много. «Княжество Белой Руси и Литвы, суженое правдой вечной»[49].
— Там что? — жадно глядел Вестун ему в глаза.
— Нет богов, — возвестил Клеоник. — И не нужно томления и изнурения духа по ним. Нет и не нужно никакой власти Адамова сына над таким же сыном Адамовым. Нет и не нужно лучших и худших в государстве, в церкви и в костёле, и в богатстве.
— Как это нет? — спросил Ус.
— Не должно быть... Не должно быть разницы в законе, разницы между королём и народом, между тем, кто царствует, и тем, кто пашет, между хлопом и шляхтичем, а должно быть всё для всех, общее и равное, и воля должна быть на земле и на небе, а веруй кто как хочет.
Легло молчание. Потом Турай вздохнул:
— Правда. Только насчёт Бога — ложь.
— Ну, это тебе сам Бог, когда умрёшь, скажет, — улыбнулся кузнец. — Сказано: веруй как хочешь.
— Действительно, «суженое вечной правдой».
— Правда... — поежился Клеоник. — Потому-то и страшно мне. Нечто подобное — но только с верой Божьей говорили Гус и Прокоп — как на них бросились?! Кровью залили. А теперь правда вновь всплыла. У нас. Тёплая. А на тёплое змеи и гады ползут. Неужели, думаете, они на нас не бросятся? И с мечом многие в открытую бросятся, и те, подземные, с ядом. Потому я и говорю: тьма идёт, кровь идёт, меч идёт, яд идёт.
— Брось, — произнёс легкомысленный Марко. — Не допустит Бог.
— Какой? Твой? Мой? Ихний?
— Единый есть Бог. Правду говоришь, — сказал Вестун.
— Какой?
— Наш. Мужицкий.
— Очень Он вам с хлебом помог, — съязвил Зенон. — А есть же хлеб. У всех этих есть. А Богу вроде и дела до нас нету. Когда вы мне помогли, так помог тогда и Он.
— А мы и Ему... поможем, — засмеялся Кирик.
— Чем? — обозлился дударь. — Чем ты их трахнешь? Одним этим своим молотом? Воистину, разболтались о том, что когда ещё будет. Лучше подумайте, как вы зиму проживёте.
— Вот голод и закричит, — ответил Вестун.
— Э! Пусть себе кричит, — отмахнулся Турай. — Головы у него нету. Иконы у него нету. А наши люди привыкли все вместе только за чудотворной.
— Пане Боже, — вздохнул Зенон. — Ну хоть бы плохонький какой, лишь бы наш, мужицкий Христос явился.
— Жди, — сказал Клеоник. — Ещё долго жди.
— Так, может, без Него? — иронически спросил Вестун.
