Христос приземлился в Гродно. Евангелие от Иуды

затворённые от зноя ставни.

— Эй, люди! Площадь молчала.

— Люди! — гаркнул во весь голос Кирик. — Убийство! Христос пришёл в Гродно!

Глава 9 ДНО АДА

Подумай, мог ли я без слёз, без плача
На облик тот смотреть, на лик земной,
Так скрюченный, что след слезы горячей
Меж ягодиц катился бороздой?!

Данте.

Где же ты, беда, родилась.
Что ж ко мне ты прицепилась?

Песня.

Они стояли в большом зале суда, только теперь не у дверей, а возле возвышения, на котором имелся помост. Никто больше сегодня в зале не присутствовал: слишком важным было дело, чтобы допускать кого-либо из посторонних, пусть даже и богатых людей.

Только эти тринадцать с трепетным отражением огня на лицах (перед ними стояла жаровня, и оттого полотняные хитоны казались розовыми, а лица — кровавыми). Да ещё стражники (из-за отблесков пламени латы их наливались багрянцем, дрожали и словно плавились). Да ещё палач со скрещенными на груди, обнажёнными до локтей руками у дверей в пыточную.

Да ещё, высоко за столом, весь великий гродненский синедрион. Войт Жаба — от замкового и магистратского суда, один в двух ипостасях; Устин и советники — от магистрата, суда советников и суда присяжных; Болванович с четырьмя безликими попами да Лотр с Комаром и Босяцким — от суда духовного.

Иосия показал Братчику глазами на конец дыбы. Чтобы противовес был длиннее, конец этот просунули в отверстие у дверей пыточной: правосудие напоминало подсудимым, что оно есть такое, намекало, каково оно, приподнимало краешек гордой и красивой маски, открывая свое лицо.

Плутовская физиономия Юрася искривилась. Он вздохнул.

— Зал человековедения, — прошептал иудей.

Братчик невесело усмехнулся.

— Здесь сознаются в том, чего не делали, — сказал Иосия.

— Ну, это не новость, — одними губами выговорил Братчик.

Грянул удар молотка.

— Так вот, — произнёс Лотр. — Что заставило вас, мерзкие еретики, имена Христа, Пана Бога нашего, и апостолов Его себе приписать и присвоить?

— Мы лицедеи, — с уксусной улыбкой ответил лысый Мирон Жернокрут. — Точнее, я лицедей. Их я просто взял в товарищи. Остальные, бывшие мои товарищи, меня выгнали.

— Вместе с фургоном? — спросил Босяцкий.

Молчание.

— Хорошо, — продолжал Лотр. — А что заставило вас, несчастные, пойти с ним? Ну вот хотя бы ты, мордатый? Как тебя?..

Молодой белёсый мордоворот испуганно заморгал глазами:

— Хлеб.

Синедрион даже не переглянулся. Но каждому словно стукнуло в сердце. Эти дни... Суд над мышами... Избиение хлебника... Сегодняшняя анафема... Побоище на Росстани... Возможно, заговор... Общее недовольство... И тут ещё эти.

— Хлеб? — с особой значительностью переспросил Комар.

У Братчика что-то заныло, замерло внутри. Сначала Пархвер показал им секрет Железного Волка, который, возможно, мог спасти короля от нападения. Теперь им задали такой вопрос. Он понял, что спасения нет и что знает об этом он один.

Юрась покосился на остальных. Зрелище, конечно, не из лучших. Рядно, кожаные поршни, спутанные волосы. Морды людей, добывающих ежедневный кусок хлеба плутовством и обманом.

— Жернокрут врёт, — сказал он. — Все они пристали ко мне. Мы, понятно, немного плутовали, но не сделали ничего плохого. И если даже совершили неизвестное нам преступление, отвечать мне.

Лотр пытливо смотрел на него. Высокий, очень хорошо сложенный, волосы золотые, а лицо какое-то смешное: густые брови, глаза неестественно большие и прозрачные, лицо помятое. Чёрт знает, что за человек.

— Ты кто? Откуда?

— Юрась Братчик с Пьяного Двора. Селение Пьяный Двор.

— Проверь там, — велел Лотр пану земскому писарю.

Писарь зашелестел внушительного размера листами пергаментной книги. Это был «Большой чертёж княжества». Кардинал смотрел человеку в глаза. Они не моргали. Наоборот, Лотр внезапно почувствовал, что из них будто бы что-то льётся и смягчает его гнев и твёрдую решимость. Не могло быть сомнения: этот пройдоха, этот шельмец, торгующий собственным плутовством, делал его, кардинала, добрее.

Лотр отвёл глаза.

— Нет такого селения Пьяный Двор, — испуганно пролепетал писарь.

— Нет? — спросил Лотр.

— Правильно. Нету. Теперь его нет. И жителей нет, — согласился Юрась.

— Ну-ну, — вспыхнул Комар. — Ты тут на наших душах не играй. Татары их что ли, побили?

— Татары, только не обрезанные. Не раскосые. Не в чалмах.

Босяцкий сузил глаза.

— Ясно. Не крути. Почему нет ни в чертеже, ни в писцовых книгах?

— И не могло быть.

«Ясно, — подумал Устин. — Ушли, видно, в лес, расчистили поляну да жили. А потом явились... татары... и побили. За что? А Бог его знает за что. Может, от поборов убежали люди. А может, сектанты. Веру свою еретическую спасали. И за то, и за другое выбить могли».

— Беглые? — спросил Болванович. — Вольные пахари лесов?

— Не могу уверенно подтвердить, — ответил с усмешкой Братчик. — Мне было семь лет. Я вырос на навозной куче, а возмужал среди волков.

— Так, — протянул Лотр. — Ты говоришь не как простолюдин. Читать умеешь?

— Умею.

— Распустили гадов, — буркнул Жаба.

— Где учили?

— В коллегиуме.

«Ясно, — снова подумал Устин. — Родителей, видно, убили, а дитя отдали в Божий дом, а потом, когда увидели, что не подох, взяли в коллегиум».

Он думал так, но ручаться ни за что не стал бы. Могло быть так, но что мешало пройдохе солгать? Может, и вовсе никакого Пьяного Двора не было, а этот — королевский преступник или вообще исчадие ада.

— В каком коллегиуме?

— Я школяр Мирского коллегиума.

— Коллега! — взревел Жаба. — «Evoe, rex Jupiter...»[62].

Лотр покосился на него. Жаба умолк. Бургомистр Устин видел, что все, кроме него и писаря, смотрят школяру в глаза. Он не смотрел. Так ему было легче.

Писарь листал другую книгу.

— Нет такого школяра, — объявил он. — Ни в Мире, ни во всех коллегиумах, приходских школах, бурсах, церковных и прочих школах нет такого школяра.

— Да, — признал Братчик. — Теперь нет. Я бывший мирский школяр.

Писарь работал, как машина:

— И среди тех, что окончили и одержали...

— Меня выгнали из коллегиума.

Странно, Устин физически чувствовал, что этот неизвестный лжёт. Может, оттого, что не смотрел ему в