исторические поступки, эшафоты. И учат этой морали, если знают, что на нее махнули рукой… Открывают, открывают то, до чего никому нет дела. А вот обыкновенное средство от зубной боли или от радикулита, когда у человека зад болит… Человечество от этого воем воет, а им изобрести слабо. Они копаются в глаголицах…
— Ну, ты даешь. Просто пуританский… — И вдруг уставился на меня. — Ты что, морского змея увидел?
Он, видимо, даже испугался, увидев, что я застыл, уставившись в одну точку, словно одеревенел.
Моя удочка успешно сплыла бы на середину заводи, если бы он не перехватил ее.
— Ну вот. Ну вот и у тебя что-то попалось. Ты гляди, как повел осторожно… А, черт! Да что, наконец, с тобой?
Но тут я начал трястись от смеха. Поначалу тихого, а потом совсем уже нестерпимо безудержного.
— Да что с тобой, хлопче? Ты в самом деле свихнулся, что ли?
— Идиот! Идиот!
— Согласен, но почему?
— Я сказал… ой… про глаголицу…
— Не ты первый.
— И только тут мне стукнуло в голову… Мы искали под третьей башней.
— Правильно.
— третья буква, что в кириллице, что в глаголице.
— Да. И в глаголическом… ах-ха-ха!
первая буква и имеет под титлом значение один.
— имеет значение два, а
— имеет значение три… Ой, держите меня! И нас чуть не засыпало и не убило под третьей башней.
— Та-ак. Не вижу ничего смешного. Своеобразный юмор.
— Дело в том, что
— действительно один, два и три. Так в глаголице. Но в кириллице
— не имеет числового значения. И никогда не имела, как
, как дервь
, как Ш, Щ, Ю и другие. Не имела.
— Как-как?
— А вот так. И значит
стоп вниз, это означает 6, а не 8 стоп вниз. Б и Ж не имели в древней Белоруссии числового значения.
— первая башня,
никакая, понимаешь, никакая.
— это вторая башня от угловой. Значит, ошиблись не только мы, но те, кто хотел нас засыпать… Они ничего не знали, они только следили за нами. А все, что мы…
Я изнемог от смеха, совершенно обессилел:
— Господи! Олух! Олух! Осел ременные уши.
— Ничего, осел на четырех ногах и то спотыкается.
— Ну, хватит. Я больше не позволю этому ослу спотыкаться. Мулом мне стать, если это будет не так.
С этого момента я твердо решил, что никто, ничто и никогда в ослы меня не запишет. История когда- нибудь докажет, так это или не так.
Пока мы дошли до места, где нам нужно было расходиться, я поведал Хилинскому все свои соображения по этому делу. Пускай передает дальше кому хочет. Я больше не желал рисковать. Мало ли что могло случиться со мной в этом идиотском уголке?
Он слушал внимательно, а потом, ничего не комментируя, произнес каким-то безразличным голосом:
— Похоже на то. — И после паузы добавил: — И еще тебе пища для размышлений: «БТ» никогда, с самого основания ларька, киоскеру не отпускали.
Что мне было до «БТ» и до этого бедняги Пахольчика? Меня удивило другое.
— Так, значит, поиски идут? Их не оставили?
— А-а, — отмахнулся он, — я ничего не знаю. Щука как-то обмолвился.
…Через день наше тихое пристанище превратилось в столпотворение вавилонское. Сновали между Ольшанами и Ольшанкой разные машины и разные люди. Приезжали даже из Кладненского и столичного музеев.
Меня это не касалось. Я сделал свое и, на этот раз, надеялся, что без ошибки. Я просто делал то же, что и прежде. Вместе с хлопцами, вместе с археологами (где прибыль, там помощников гибель) выносил мусор и щебень. На этот раз из второй башни. И все эти дни я, словно предчувствуя недоброе, пребывал в самом дрянном настроении.
Приходили и уходили местные жители. Иногда на холме люди собирались даже в маленькие группки, где оживленные, а где и мрачные.
— Ну что, наклевывается что-нибудь? — спросил Ничипор Ольшанский.
Он стоял поодаль вместе с Вечеркой, Высоцким и Гончаренком.
И хотя, отгребя новую порцию разной трухи, на глубине шести стоп от «материка» мы действительно только что нашли изображенный на камне контур корабля, я ответил уклончиво:
— А черт его знает. Тут такая головоломка, что нельзя быть уверенному ни в чем… Возможно… что-то найдется, а скорее всего — нет.
Я не хотел рассыпать почти завершенного узора в калейдоскопе.
До вечера мы расчистили почти всю площадку. Я уже приблизительно видел, где пол сделай из меньших плит. Там можно было предположить существование замурованного лаза. Поэтому я специально не позволил ребятам делать раскопку до конца.
— На сегодня достаточно. Завтра с утра займемся снова.
Они ворчали: азарт есть азарт.
— Ничего, ничего. Оставьте немного приятного ожидания и на завтра.
— Приятного, — с порядочной долей издевки сказала Сташка. — Ничего там приятного не будет.
Я помрачнел:
— Если я даже прав, то один день ничего уже не даст и ничего не изменит. Даже если догадки правильные. Потому что люди — мы в этом случае — опоздали с помощью. На добрых три с половиной столетия.
ГЛАВА VIII. Два призрака в лощине нечисти и дама с черным монахом, или паршивый белорусский реализм
…Мы умылись в реке, и я пошел проводить Сташку и ее команду до лагеря. Там уже весело плясало пламя костра и шипел котел с супом, судя по запаху, куриным, а возле него колдовала худенькая Валя Волот. Все расселись вокруг костра.
— Что это вы так поздно? — спросила Валя.
— Свинья полудня не знает, — ответил Седун. — Да и не только мы виноваты. Петух ведь еще не сварился.
Я чувствовал, что Генка снова что-то готовит.
— А все она, — сказал Генка, кивая в сторону девушки. — Не надо было ей смотреть, как петуха резали. У нее глаз живит.
И вздохнул с фальшивой печалью:
— Так долго мучился петух.
И тут Валя удивила меня. Видимо, Генкины глупости даже у нее в горле сидели.
— Э-эх, — воскликнула она, — не человек, а засуха. Да еще такая засуха, что и сорняки в поле сохнут.
— Сам он сорняк, — сказала вдруг Тереза.
