Может, этот генератор не только фонтан запускал, а еще что-нибудь в доме поддерживал. Вот, к примеру, включался, когда электричество пропадало. Если бы генератор был не в подвале, Аля бы, наверное, рискнула, попробовала его включить, но в подвал она не полезет ни за что на свете. Нашли дурочку ночью по подвалам лазить...
От мыслей о подвале, наверняка старом, сыром и темном, по позвоночнику пробежал холодок. Сразу же вспомнились все виденные Алей фильмы ужасов. Оказывается, у нее жизнь ничем не хуже любого ужастика, такая же страшная и непредсказуемая.
Она сидела на кровати, подтянув к подбородку голые коленки, когда в комнате послышался едва различимый звон. Не звон даже, а дребезжание. Дергающегося света свечи хватило, чтобы увидеть, что звук идет от стоящей на туалетном столике хрустальной вазы с забытыми в ней, давно увядшими гроздьями сирени. Ваза дрожала, и вода в ней вот-вот грозилась расплескаться. Ваза дрожала, а столик нет. И пол не дрожал – только ваза. Или не сама ваза, а вода, в нее налитая.
Аля тихо всхлипнула, спрыгнула с кровати. От раскрытой балконной двери по босым ногам потянуло сыростью. А ваза в ту же секунду с громким, почти человеческим стоном лопнула, разлетелась на мелкие осколки. Гроздья сирени шлепнулись на пол, и туда же, на пол, прямо Але под ноги выплеснулась вода. Несмотря на жару, она была ледяной и пахла озером. Аля отшатнулась от расползающихся по полу водяных щупалец. Щупальца были точно живые: извивались, слепо шарили в темноте, пытаясь найти ее ноги. Все, она больше не может. Она с ума сойдет, если еще хоть на минуту останется в комнате!
Дверь открылась с тревожным скрипом. Аля выглянула наружу. Коридор тонул в кромешной темноте. Осилит ли она десять метров черноты? Хватит ли силы духа пройти по неосвещенной лестнице, а потом еще по гулким парадным комнатам первого этажа? Не хватит, потому что она трусиха и темноты боится с детства. А тут не просто темнота, тут живая темнота, осязаемая.
Нет, в коридор ей нельзя. Остается единственный путь – на балкон. А с балкона можно как-нибудь попытаться спрыгнуть. Второй этаж ведь всего. Может, не убьется...
На балконе чуть светлее, чем в комнате. Опять же, открытое пространство – уже не так страшно. И балясины перил маленькими белыми колоннами, шершавые на ощупь, теплые. Если к ним привязать простыни... Нет, за простынями нужно возвращаться в комнату. А вот виноград... насколько он крепкий, выдержит ли?
Звук был едва различимый, но в царящей в доме тишине не услышать его оказалось просто невозможно. Кто-то – или что-то – было в Алиной комнате...
Нет времени ни на простыни, ни на виноград. А там, внизу, бархатная чернота, земли не видно. Может, спрыгнуть?..
Она бы спрыгнула, она даже ногу перебросила через перила, но не успела. На плечо легла тяжелая ладонь, сжала, потянула назад, на балкон.
– Ты что, сдурела?! Решила ноги себе переломать?! – голос был злой, гришаевский.
А она обрадовалась: и голосу этому, и чужим грубым лапам, и жаркому, с присвистом, дыханию. Хорошо, что он пришел. Теперь не так страшно, и можно расслабиться, и поплакать на радостях тоже можно. Не может она больше с этим жить, когда кругом только тайны, страх и неизвестность. И уехать не получается, потому что Василиск ее не отпускает.
– Ну что ты плачешь? Как маленькая, честное слово! – руки больше не были грубыми, не сжимали, а гладили, ласково, успокаивающе. – Ты обиделась, что ли, что я за шиворот тебя? Так я же не со зла. Зашел посмотреть, как ты тут одна, в темноте. А в комнате никого, и осколки на полу валяются. Хорошо, что догадался на балконе проверить. Ну не реви ты, рубашку мне всю замочила.
В темноте Аля не могла видеть гришаевского лица. Впрочем, ей вполне хватало прикосновений и голоса. У него красивый голос, успокаивающий. Только вот успокоиться все равно никак не получается. А рубашку его она потом постирает. Или не постирает, ей же теперь к воде подходить нельзя. Вода теперь ведет себя с ней словно живая.
– Так, с меня хватит! – Наверное, ему надоело ее утешать. Убедился, что с ней все в порядке, и можно идти к себе. А вот ей к себе никак нельзя. Придется тут, на балконе, до самого утра... Теперь уже не так страшно, потому что Гришаев поблизости. Только бы он больше никуда не ушел.
Она не собиралась делать то, что сделала. Не собиралась цепляться за его рубашку и прижиматься к ней мокрой от слез щекой тоже не хотела. Она хотела быть гордой и независимой, но вот как-то не вышло...
А он разозлился. Точно разозлился, потому что весь подобрался, и мышцы под рубашкой стали каменными, а ладони, до этого момента прохладные, сделались горячими и тяжелыми, точно свинцом налитые. И голос изменился: слова стали глухими, а дыхание злым и частым.
– Ну что же ты за женщина такая... наказание, а не женщина...
Да, она наказание. Тимур тоже так считал и пытался ее переделать, чтобы не была наказанием, а была примерной. А Гришаеву переделывать ее не нужно, достаточно просто оттолкнуть и уйти к себе. Пусть бы ушел! Вот она уже и рубашку его драгоценную отпустила...
Гришаев не ушел, Гришаев вздохнул, коротко и зло, и так же зло впился в ее губы поцелуем. И руки не разжал, наоборот, обнял Алю так сильно, что на мгновение даже стало больно. И свет, кажется, включился, потому что перед глазами вдруг засверкало праздничным фейерверком, ярко, до рези.
Он отпустил ее всего лишь на секунду, чтобы отдышаться, перехватить поудобнее и еще раз сказать, что она наказание. А потом все повторилось: и поцелуй, и фейерверк. И жить вдруг сразу стало не страшно. То есть страшно, конечно, но не тем страхом, от которого гусиная кожа и электричество в волосах, а другим – приятно-колючим, как гришаевская небритая щека...
Ночевать Аля осталась у Гришаева. Хотя ночевать – это громко сказано. Ночь, подсвеченная фейерверками, сглаженная поцелуями и прикосновениями, пролетела незаметно, черной кляксой вылилась в молочно-дымный, припорошенный туманом рассвет. А поговорить им так и не удалось, все как-то не до разговоров было...
– Эй, – гришаевская ладонь легла на Алино плечо, только теперь уже не ласково, а настойчиво. – Ну-ка, давай рассказывай.
Она не хотела рассказывать, она хотела уткнуться носом в подушку, а еще лучше в гришаевский бицепс, и хоть немножечко поспать.
– Не мычи, а рассказывай, – ладонь сползла с плеча на спину, заскользила вниз, пересчитывая позвонки. – Аля, это же очень важно. Как ты не понимаешь!
Что важно? То, что вода теперь ведет себя с ней как живая? Так, может, показалось? А ваза просто так разбилась – старая была, вот и треснула. Ей бы подремать немного, а потом бы она ему все-все рассказала.
– Аля! – Гришаев рывком перевернул ее на спину, встряхнул за плечи, не больно, но обидно. Сам всю ночь спать не давал, а теперь пытает... – Аля, давай поговорим.
– Давай, – она села, до подбородка натянула простыню, спихнула с коленки наглую гришаевскую лапу. – Что ты хочешь услышать?
– Все по порядку. – Гришаев смотрел серьезно. Даже растрепанные волосы, даже отсутствие одежды не мешали ему выглядеть серьезным и сосредоточенным. А руку он так и не убрал, словно невзначай, примостил обратно на Алину коленку.
– Странное все, – она дернула плечом.
– Вижу, что странное. А ты расскажи, что именно тебе кажется странным.
Рассказать? А почему бы и нет?! Она же давно хотела кому-нибудь рассказать, поделиться наболевшим. Вот хоть бы даже и с ним.
– Знаешь, – она осторожно, словно опасаясь, что Гришаеву может не понравится, смахнула с его лба влажную прядь, пригладила взъерошенные волосы и только потом продолжила: – Я, наверное, и есть его невеста.
– Чья?
– Василиска. Мне напрямую никто об этом не говорил, но по всему выходит, что это именно я.
Гришаев тяжело вздохнул. Аля надеялась, что он начнет ругаться, убеждать ее, что никаких василисков не существует, а он вот не стал.
– Все, девочка, я тебя слушаю и не перебиваю.
И она рассказала. Все, от начала до конца. И про то, как дед ее нашел, и про перстень, дедов подарок, и про ночное нападение у Настасьиной топи, и про предупреждения бабы Агафьи, и про старинный крест, и про аквалангиста. Даже про визит Настасьи-утопленницы, змеиное воинство и треснувшую вазу рассказала. А чего уж теперь, когда все сказанное кажется сказкой, одной из легенд, которые Гришаеву положено собирать по долгу службы!
– Я понимаю, что тот аквалангист – это скорее всего и есть преступник, – она не удержалась, потерлась щекой о гришаевский подбородок. У него красивый подбородок, с ямочкой. – И скорее всего это он тут всех пугает, чтобы к озеру не совались. Но с озером тоже что-то неправильное творится. Я своими собственными глазами видела, как по нему ни с того ни с сего волна шла. Знаешь, такая, как будто там, на дне, что-то очень большое шевелится. И звук, про который Эллочка рассказывала, я тоже слышала. А еще этот колокольный звон... – она осеклась, заглянула в синие гришаевские глаза, спросила: – Колокольный звон – это правда твоих рук дело?
– Нет, – он отрицательно мотнул головой. – Веришь, сам удивился, когда услышал. Думал, легенда, а оно вон как вышло.
– Так, может быть, кто-то из гостей?
– Все гости были на месте.
– А пульт дистанционного управления?
– Глупости. Ты сама посуди, какой силы должен быть звук, чтобы заглушить даже громовые раскаты. Да чтобы такого эффекта добиться, нужны профессиональные усилители.
– Значит, и в самом деле церковь?
– Не знаю, – он раздраженно поскреб щетину. – Кое-что из того, что ты рассказала, только с виду кажется загадочным, а на самом деле имеет под собой вполне материальную базу, но не все, далеко не все.
– А что имеет базу? Расскажи.
– Расскажу, только чуть попозже. – Гришаев встал с кровати, настежь распахнул балконную дверь, а потом сказал: – Мне сегодня придется в город смотаться, хочу проверить кое-что. Но к вечеру вернусь, не волнуйся. – Он остановился напротив Али, чмокнул ее в кончик носа. – А ты, пожалуйста, из комнаты никуда не высовывайся и к озеру не подходи. Договорились?
– Дима, – называть его по имени было как-то неловко. Или непривычно, Аля еще не разобралась. – А ведь ты не этнограф.
– Не этнограф, – он не стал отпираться.
– А кто ты?
– Я? – он помолчал, разглядывая узор на покрывале. – В общем, наверное, я не слишком хороший человек.
Это он зря. Теперь она точно знала, что он хороший. Не может такой мужичина быть не слишком хорошим человеком.
– Не веришь? – он невесело усмехнулся.
– Не верю.
– Ладно, твое право. Считай, что я авантюрист.
– Авантюрист – красивое слово.
– Слово-то, может, и красивое, только смысл у него не слишком красивый.
– Больше ничего не расскажешь? – она уже знала, каким будет ответ, но попытаться ведь стоило.
– Как-нибудь в другой раз. Хорошо?
Сердце вдруг дернулось, сжалось до размера булавочной головки, потому что Аля как-то ясно и отчетливо поняла, что другого раза не будет. Она и так подобралась к Гришаеву слишком близко, а он не из тех людей, которые любят лишние вопросы. Он уже жалеет о случившемся. По глазам видно, что жалеет. Зря, она же все понимает: и про случайный душевный порыв, и про случайный секс. Такое с каждым может случиться, даже с авантюристом Гришаевым. Может, сказать ему, что она все понимает? Чтобы не нервничал, не терзался угрызениями совести? Не стоит, он уже думает о чем-то совершенно другом, натягивает одежду – интересно, одежда тоже ненастоящая, как и профессия? – а на лбу вертикальная морщинка, значит, мысли невеселые. Не нужно его отвлекать. К чему лишние разговоры, когда и так все ясно. Главное, что он обещал за ней присмотреть. И присматривать-то недолго осталось, всего одну ночь, а потом все закончится. Если баба Агафья не ошибается. Пусть бы она не ошибалась...
