— Ты эт чо?!
— Видел кого? Что сказали? Ну? — Подошла к сыну, строго глянула в лицо, по запыленному лицу — вилюжины от стекавшего пота. — Что Митрясов-то? А Илья Егорыч что? Был у них?
— У Митрясовых замок... А Илья Егорыч в бане моется. Обещал прийти.
— Ну-ну, — чуток успокоилась Филаретовна. — Отца-то видел?
— В сельсовете все... И рыбинспектор... А Авдеич опять без сознания!
— Кричать-то не след, сынок. — Филаретовна усиленно крепилась, делала вид, что все это пустяшные тревоги, но лицо ее твердело, а глаза сделались словно бы без зрачков — мутно-голубые, мутно-белые.
Оня, так и не поднявшаяся со ступенек, косо, исподлобья глянула на брата:
— Иди умойся, слезомой...
Гринька в отчаянии затряс над головой кулаками:
— Да идите, идите вы!.. В школу мне! Как я в школу теперь?!
— Ты чо? — притворно удивилась Катька. — Ножками, ножками...
— Тю-тю моя школа! Посадят нас с папанькой. — Он бросился матери на грудь, заплакал.
— Не мели, дурной, — погладила его по голове Филаретовна.
Он со злостью откачнулся от нее:
— Не мели, да? Не мели? Это ты, маманя, не мели!
У Филаретовны высокие брови еще выше полезли от изумления: да Гринька ли был перед ней? Ее ли тихоня? И увидела злой оскал его зубов с пузырьками пены, точь-в-точь как у отца, когда тот взбесится.
— Что, маманя, уставилась? Не нравится?!
— Да ты чо, Гринь? — всполошилась Катька.
— Пошли вы!..
И тут важеватая, покойная Филаретовна треснула сына по щеке. И тотчас опомнилась, обхватила, обняла Гринькину голову, прижала к груди:
— Господи... Да что ж это...
— Ты чо на мать-то, что матери тыкаешь? — Катька силилась сбить конфликт, подставляла себя под Гринькины выкрики, под Филаретовнину растерянность и вспышку.
Гринька вырвался от матери, мимо Они поднялся на веранду и, присев к столу, головой упал на согнутую в локте руку.
Филаретовна остановилась над ним, опустила руку на русую нечесаную голову. Не находила, что сказать, и угнетенно молчала, почувствовав вдруг, как навалились на нее годы, как сейчас вот, сиюминутно, старится она, как теряет твердость под ногами, теряет всегдашнее хладнокровие, всегдашнюю уверенность. Крутехонек был у нее муж, но Филаретовна могла им управлять, умела и впрячь и выпрячь. Да вот проглядела, ой, как нехорошо проглядела. Ох, дурак старый! И мальчишку впутал, и Онину свадьбу расколотил, и перед поселком позор на всю жизнь принял. Давно собиралась сесть с ним да рассудить, как жизнь далее ладить, негоже до конца непенсионных годов в истопниках ходить, насмешки выслушивать. Зимой истопником был в сельпо, а летом прохлаждался — кто куда пошлет. Это Ларионыча вполне устраивало (времени свободного много!), не обижался на подначки Вавилкина: «Оказывается, прохлаждаться можно и на тепленьком месте!» Основной заработок шел с Урала, это все знали, тот же Крайнов Ванечка знал... Знал, а почему не поговорил покруче, почему сквозь пальцы смотрел, хотя и с презрением, а все ж сквозь пальцы, почему? Момента ждал? А еще фронтовой друг, однополчанин! И здесь совесть не пускала порог перешагнуть? Снимем шапки и помолчим о твоей совести, Ванечка. Совесть упреждает беду, а не в хвосте плетется. Стеснительная собачка хвостом виляет, да исподтишка кусает — так, что ли?
— Господи, что теперь других-то винить? — вслух оборвала свои мысли Филаретовна, не о вине других следовало думать, а о том, как из своей вины выпутаться, скорей бы Вавилкин объявился, уж он-то из любой истории умеет выкрутиться, со всеми богами и боженятами в корешах, как сам говорит, ему, дескать, все одно, какая масть у бога, абы его, Вавилкина, руки держался. К тому же у Ильи Егорыча в Уральске старший брат в больших начальниках ходит.
И Филаретовна, утешая и обманывая себя, утешая и обманывая, в который раз заключила:
— Не убивайся, сынок, все обойдется...
— Конечно! — воодушевленно поддержала ее Катька. — Ты чо, Гриньк!
— Обойдется? — Гринька вскинул всклокоченную голову, раздавил кулаками слезы на щеках, шмыгнул носом. — Обойдется?! Авдеичу череп раскроили — и обойдется?! А если и... Как я в школу теперь? Как?
Ну, это не крайняя печаль, подумала Филаретовна. И еще подумала, что Гринька не в нее характером, и конечно же не в Ларионыча. Дед у Гриньки был такой вот слезливый: как выпьет, так плачет — самому себя жалко.
Она тронула его за плечо:
— Пошли-ка, умойся... Скоро семнадцать, а будто школьник. Айда.
Гринька повиновался. Они ушли. Катька вновь подсела к Оне.
— А знаешь, Онь, я его понимаю. Он же влюбленный — страх как. В одноклассницу. Моя сестренка насекретничала.
— Ну и нюни нечего распускать. — Оня подвинулась на ступеньке, пропуская мать.
— Схожу к Петровым, — сказала Филаретовна, развязывая тесемки фартука и бросая его на перила веранды. — Может, присоветуют что.
— Конечно, присоветуют, конечно, помогут! — с готовностью поддержала Катька.
Оня проводила мать сердитым взглядом, сердито посмотрела на Катьку:
— Кому, Катерина? Кому помогут? Нам? Против Артема? Против Авдеича, может, уже мертвого? Ты соображаешь, Катерина? Чтоб и перед ними, и перед людьми оправдаться, да, Катерина? Они — плохие, а мы — хорошие, да?
— Ты чо так, Онь? — растерялась Катька. — Н-не знаю я.
Вовсю пригревало солнышко, в песке у сарая греблись, купались куры, а Оня зябко повела плечами:
— Я тоже не знаю, Катерина... Все, и я сама, считали: у Антонины, мол, голова светлая, Оня — разумница, рассудительная. А что выходит? Ни в людях я не разбираюсь, ни в поступках... Вот, помнишь, вскоре после десятого класса подбивался ко мне инженер, у родственников гостил здесь? Ромбиком институтским форсил, в галстуке при сорока градусах жары... Все хвалили, а мне он показался каким-то вертлявым, скользким... Сейчас уже главным инженером фабрики работает...
— Так, может, потому и главный, что скользкий! Они, скользкие, знаешь...
— Да нет, при нем, говорят, фабрика стала план выполнять. Или вот твой... Я даже завидовала тебе в душе: какой красивый да внимательный муж ей попался. А на пробу каким подонком вывернулся!
— Не говори! Я обалдела просто, о Петяше своем забыла, как увидела его, паразита.
— Неужели все люди двумя жизнями живут? Одна для показа, а другая — для себя? — Оня ходила по веранде, обцепив плечи руками.
— Но ты же, ты не такая?! — Катька от крыльца сторожко следила за ней.
— А какая? Какой я кажусь теперь Артему? Что молчишь, Катерина?
— А чо говорить, Онь? Не судьба, значит.
— Не судьба! А если... если все-таки... ну встретит, спросит? Что отвечу? Словами папани? Он у нас, сама знаешь, златоуст. Люди, слышь, не умеют жить, оттого им зависть кишки выворачивает.
— А чо! — воодушевилась Катька. — Может, и так! А мучаешься потому, что любишь Артема. Вот поутрясется все, поуляжемся — и прямо в загс!
— Господи, как у тебя все просто получается...
На это упрекающее «просто» Катька долго не отвечала, черные глаза как бы опрокинулись в себя, чего-то в себе искали. Просто? Нет, не просто, Онечка. Просто лишь то, что она, Катька, любит тебя. И Артем ей люб. И хочется ей, Катьке, чтоб сошлись ваши две жизни, чтоб хоть у тебя, задушевной подруги, семья сладилась. А все остальное — не просто, ой, не просто, подруженька милая! Завидовала Катька
