поклонившись и поблагодарив, ушел за кулисы.
Заколов метнулся за ним. Там, в полутемных переходах, Грачев положил на его ватное плечо руку и с улыбкой сказал:
— Я убедился, товарищ Заколов, что вы действительно очень хорошо подготовили встречу. Не зря вы хвалились своей молодежью, своей кузницей трудовых кадров. — Внезапно его лицо стало холодным и недобрым. — Цыганский горн у вас, а не кузница кадров! До свидания!
С рук шофера надел пальто и плотно прикрыл за собой дверь запасного выхода.
И опять приехала в Забродный комиссия. Возглавлял ее инструктор парткома Локтев. Знающие люди говорили, что раньше он в большом начальстве числился. Ходил Локтев горбясь, из-под кожаного на меху реглана выпячивались острые лопатки, хромовые сапоги в галошах ставил осторожно, будто боялся промочить их даже на сухом.
Сейчас он, казалось, совершенно не узнавал старательного, с честными глазами Заколова, хотя прежде, бывая в Забродном, останавливался только у него. Сейчас Локтев сердито смотрел в его коричневое лицо, которое блестело от пота, словно нагуталиненное.
— Ты мне достижения не выставляй, знаем мы им цену. Ты мне, Заколов, недостатки, недостаточки... Идеологическая работа у вас запущена до крайности, это факт. Новый секретарь парткома вот побывал у вас и говорит, что плакатики и лозунги у вас есть, а вот живой организаторской работы... Что ты на это можешь сказать, Заколов?
— Я?.. Мне нечего сказать, Николай Васильевич.
Но Локтеву этого, видно, было мало.
— Ты понимаешь, Заколов, какой резонанс получило ваше, с позволения сказать, предвыборное собрание? О нем уже знают в области. Ты понимаешь, Заколов?
Заколов понимал. Все эти дни в груди Владимира Борисовича ныло и давило, будто ледяного квасу опился. Локтев следил за его суетливыми старушечьими движениями, сочувственно вспоминал те времена, когда Владимир Борисович выступал с широкими, округлыми жестами, точно такими, как у Грачева. «Что ты там копаешься в своих бумажках! Все яснее ясного. Крепись, у меня похуже бывало...»
— Значит, понимаешь, Заколов? Значит, объявляй на вечер закрытое партсобрание. Поговорим сначала здесь...
Вечером состоялось собрание. Коммунисты освободили Заколова и избрали секретарем партбюро колхоза Марата Лаврушина.
Из клуба, где проходило собрание, Локтев и Савичев вышли вместе. Остановились. В небо выкатилась белая, как куриное яйцо, луна. От нее стало светло и холодно. Локтев, прикуривая от спички председателя, повел плечами и выразительно посмотрел в его горбоносое лицо. Но сказал не то, что думал:
— Как считаешь, потянет Лаврушин?
— Потянет! — Савичев бросил горящую спичку в рыхлый мокрый снег.
Локтев опять посмотрел на него. Он, кажется, ждал, когда Савичев спросит: а как же, мол, со мной решили? Кто я, в конце концов: председатель или и. о.? И доколе это будет?
Локтев не желал бы отвечать на такой вопрос. Сам он спросил на всякий случай у Ильина о Савичеве. Тот погладил бритый череп и недовольно сказал: «Нет смысла пересматривать решение. Этот Забродный ославил нас достаточно...»
Но Савичев не стал допрашивать. Обратился с прозаическим вопросом:
— Ко мне ночевать пойдешь?
...А в небольшой комнатке при радиоузле Заколов передавал дела Марату. С нервозной суетливостью выкладывал на стол папки с протоколами и ведомостями и отрывисто поучал:
— За что юридически понесешь ответственность? За то, что не выполнишь решения бюро парткома. Получил решение — первейшим долгом изучи его, усвой, как таблицу умножения...
Марат почти не слушал Заколова. Избрание несколько ошарашило парня: он не ожидал этого. Предложили быть освобожденным секретарем — наотрез отказался. Не хотел и на время расстаться с агрономией. Он сказал, что одно другому не помешает, однако отлично понимал, что забот у него теперь прибавится. Близились весенние полевые работы, а это и для агронома, и для парторга — труднейший экзамен. Да и сейчас предстояло сделать многое. Больше всего беспокоила волынка с восстановлением в должности Савичева. И за Андрея надо вступиться: ему грозят крупные неприятности. Действительно, такого ведь сроду не бывало, чтобы кандидата в депутаты срамили перед всем народом. Тут есть повод для размышлений. А через три дня — выборы в Советы. Их результат в Забродном полностью отзовется на Андрее...
Заколов подышал на штампик для отметки уплаты взносов, приложил его к своей ладони. Прочел синеватый оттиск:
— Уплачено. — Протянул штампик Марату. — На! Кажется, все. — Похлопал ящиками стола, заглядывая в каждый, выпрямился, сказал дрогнувшим голосом: — Все!
Рукой поискал сзади себя стул, тяжело опустился на него. Пальцы Заколова мелко-мелко тряслись. Он заметил это и принялся тереть ладонь о ладонь, словно бы согревая их.
— Все?
— Пожалуй, все.
Марат сложил папки и поднял глаза: перед ним сидел маленький мужчина с вялым серым лицом. Таким он Заколова не знал. Объяснялось это, вероятно, тем, что по приезде Марата в Забродный Владимир Борисович уже секретарствовал. А секретарство наложило на него многое, несвойственное ни его характеру, ни его уму. В правление он всегда заявлялся с озабоченным видом, не сходившим с его лица с тех пор, как стал «номенклатурной единицей».
А теперь перед Маратом сидел, совсем другой человек, и голос у него был другой — сырой, невыразительный. Марату стало как-то неудобно смотреть в его печальные, с расплывчатыми зрачками глаза. Он взял папки, попрощался и ушел в свой кабинет.
Владимир Борисович машинально глянул на часы: четверть двенадцатого. Так же машинально прочел недописанный на красном материале лозунг:
«Дадим решительный бой пережиткам в сознании...»
Ничего ему теперь не нужно, никому и он сам. Заколов, не нужен. Его дело теперь — вовремя открывать и закрывать радиоузел. Он теперь — самый обыкновенный, самый заурядный смертный. Нигде и никто теперь не скажет: «В состав президиума предлагаю секретаря партбюро Заколова Владимира Борисовича!..» Нигде и никто!
...И случилось неслыханное: Заколов напился. Заперся в радиоузле и напился. Напился до икоты, до «чертиков», до буйства. Шел по ночной улице домой и почти на каждый столб натыкался. Иногда падал в раскисший сугроб и долго барахтался в нем.
Встретилась ему Василиса Фокеевна, шедшая из амбулатории. Опознав Заколова, она остановилась и, прижав кулак к щеке, вдумчиво понаблюдала за тем, как он делал мужественные попытки встать сначала на четвереньки, а потом и на квелые неверные ноги.
— Голова у тебя, родимый, тяжелая ноне, тяжелее задницы. Вишь, до каких делов нетрезвые напитки доводят...
Обхватив столб, чтобы не упасть, Заколов долго смотрел на нее студенисто-мутными глазами, отвалив мокрую распухшую губу. Казалось, он соображал: где и когда видел эту старуху в длинных пышных юбках, в шали с кистями до полу?
— Не знай, что кроится на белом свете. Губы-ти развесил, хоть над плитой суши. Она вот тебя проздравит, Ульяна тебя выстирает!
Все так же, боясь оторваться от спасительного столба, Заколов шатнулся к ней всем телом:
— Ульян-на?.. Она мне что за генерал, а, что? Она у меня, — Заколов оторвал одну руку от столба, и, с великим трудом приподняв ногу, похлопал по подошве сапога, — она вот у меня где, в-вот! Ф-фокеевна, дай трешницу, к продавщице зайду, дай...
