своего старшего спутника. Он указывал ему на корни, местами сплетавшиеся на тропинке в замысловатые петли, чтобы тот не споткнулся о них.
— Я не в таком положении, чтобы снова покупать ботанические книги; поэтому я решил списывать те, которые мне одолжают, и составить себе гербарий еще богаче, чем прежний, в который войдут все растения моря и Альп и все деревья обеих Индий, — говорил старик.
Огонь загорелся в его глазах, глубокие морщины на лбу и нахмуренные брови расправились. Он шел, твердо ступая старыми ногами, не ощущая в них болей, которыми уже много лет страдал.
Он выпрямился и ускорил шаг, как будто видел перед собой все эти растения и спешил их собрать. Но возбуждение быстро прошло, он опять сильно сгорбился и казался теперь еще ниже.
С тихой иронией над самим собой, над этим только что испытанным возбуждением и наступившей вялостью, старик сказал:
— Пока же я попытаю счастья с куриной слепотой, огуречником, кервелем и крестовником.
Кривые морщины, шедшие у него от ноздрей к углам рта, стали еще резче. Впалые глаза выражали глубокую меланхолию. Он шел теперь усталой медленной походкой, еле передвигая ноги.
Молодой человек ничего не отвечал. Видно было, что они привыкли к такому общению друг с другом, когда говорил один из них — старший, а младший молчал, всей душой проникаясь сочувствием к его словам.
Они привыкли проводить долгие часы прогулок в совершенном молчании и понимать один другого с полуслова. Такие своеобразные отношения не тяготили их. Старший чувствовал себя наедине с самим собой и в то же время ощущал открытую перед ним восхищенную молодую душу. И в лучах этого восторга, этой преданности он отогревал свое стынущее сердце…
Младшему же чудилось, что он стоял на пороге святилища, тайны которого ему открывал старый мудрый жрец…
Старец говорил о красоте природы и наслаждении, доставляемом человеку тихим журчаньем ручейка, прохладной тенью лесов, зелеными лужайками, пеньем птиц.
Лежа на траве и полузакрыв глаза, он предавался воспоминаниям о проделанных им когда-то путешествиях…
Долина Роны. Как она знакома ему, начиная от Лиона до Прованса. А Англия с ее холмами и долинами… Швейцария… Кистью настоящего художника он рисовал картины Женевского озера с причудливой игрой окраски его вод, от нежнейшего голубого цвета до темно-синего.
Длинными тонкими пальцами, дрожащими от волнения и старости, он перебирал листы гербарной папки и говорил о великом назначении гербария.
— Мне достаточно раскрыть гербарий, и все вновь передо мной. Все впечатления различных местностей я уносил с собой б гербариях…
Иногда он вспоминал о своем спутнике, начинал расспрашивать, с удовольствием слушал его рассказы. Молодой человек рассказывал, как несколько лет тому назад он жил на побережье Средиземного моря, на лазурном берегу, как поднимался в горы, собирал растения.
Но старик быстро терял внимание, взор его становился блуждающим, мысль улетала куда-то, и молодой человек умолкал…
Путники вышли на дорогу, ведущую в Париж. По сторонам тянулись виноградники и луга. Доносилось мычанье коров и блеянье овец. Потянуло вечерней прохладой.
— Прежде я много и глубоко думал, но процесс мышления являлся для меня тяжелым и безотрадным напряжением, думы утомляли меня и нагоняли грусть; я оставил их, чтобы не бередить своих страданий, — сказал мэтр, обернувшись к молодому человеку, шедшему чуть-чуть позади. Брови говорившего сдвинулись, лицо стало мрачным. Некоторое время оба шли молча. Потом старик снова заговорил:
— Мечтания освежают и веселят мою душу; она парит на крыльях фантазии по всей вселенной в невыразимом восторге, с которым ничто не может сравниться, и, в блаженном упоении, тонет в гармонии чудной мировой системы. Частности ускользают от нее, ей дано высшее блаженство: сливаться, чувствовать себя заодно с природой. Снова охотно покоится взор на пленительных впечатлениях окрестности; вокруг цветы, свежие ручьи, прохладная тень лесов, зелень дерев.
Почти стемнело. Они шли по улицам затихавшего под вечер города — старый, сильно сгорбленный человек с усталым лицом и его молодой, полный сил и надежд спутник.
Как и там, в лесу, он бережно поддерживал старика, внимательно обходя выбоины и ямы. В то же время он приглядывался к подъездам домов, портикам часовен, прислушиваясь, словно чего-то опасался. Они задержались в лесу, и молодого человека это явно беспокоило.
В те времена вечерами, а тем более ночью, ходить по неосвещенным парижским улицам было совсем небезопасно. Улицы казались безлюдными, но это только казалось. В темных углах, узких переулках, на лестницах иногда слышался подозрительный шорох, шепот, тогда молодой человек быстро менял направление, уводя доверившегося ему товарища в другую сторону.
То могли быть нищие, бродяги. Они скрывались в разрушенных домах, остатках бастионов и рвов, под портиками церквей.
В молодом ботанике читатель, вероятно, уже узнал Жана Батиста Ламарка, — теперь студента- медика. В те времена врач нередко сам собирал и засушивал лекарственные растения, даже готовил лекарства, а поэтому студенты-медики должны были хорошо изучить ботанику.
Кто же был его спутник, чьим грезам и размышлениям во время прогулок он так благоговейно и жадно внимал?
Гражданин Женевы
Это был философ, писатель и ботаник Жан Жак Руссо.
С Ламарком его свела любовь к растениям. Познакомились они в 1774 году, случайно встретившись в окрестностях Парижа, где тот и другой любили бродить, собирая гербарий.
Руссо, по происхождению француз, родился в швейцарском городе Женеве.
Чувствительный по натуре, увлекающийся, еще ребенком он страстно полюбил природу; восхитительные ландшафты Женевского озера располагали к тому как нельзя лучше.
Очень рано проявилась у него и другая черта — склонность к размышлениям. Забывая о крове и пище, юноша уходил бродить по окрестностям, мечтать в уединении. Он рано столкнулся с несправедливостью, жестокостью и неравенством среди людей. Уже в детстве он узнал, что значит быть бедняком. В самой ранней юности его подвергал жестоким истязаниям гравер, к которому Жан был отдан в учение, и в шестнадцать лет он убежал от хозяина.
Многое пришлось ему пережить, пока он не попал в один дом, хозяйка которого вела торговлю различными лекарственными растениями. Она и ее помощник познакомили Жана со своим делом, став его первыми наставниками в ботанике.
Жан Жак любил красоту природы; его привлекали лужайки, освещенные солнцем, лунный свет, дрожащий на глади озера, свежая зелень лесов и полей, пение птиц и аромат роз. А его заставляли выкапывать корни растений, сушить их и толочь в ступке, собирать травы да еще пробовать приготовленные из них лекарства. Нет, такая ботаника была ему отвратительна!
«В то время я, не имея никаких понятий в ботанике, питал к ней презрение и даже отвращение. Я смотрел на нее как на аптекарское занятие», — вспоминал позднее Руссо.
Все же, преданный своей хозяйке, Жан Жак по обязанности многое узнал о растениях. Больше того, в ее доме он услышал впервые о ботанических садах, о различных флорах, о пользе растений и многом другом из области ботаники, что развивало его молодой ум.
Руссо очень много читал. Философскую книгу сменял труд по физиологии, потом приходил черед какой-либо поэме; с огромным увлечением он играл на шпинете (предшественник роялей). И, наконец, двадцати девяти лет, переселился в Париж, где началась его литературная и общественная деятельность. В первых же литературных работах Руссо напал на современное ему общество, его испорченность, лживость и
