— Привет, — сказал мой сосед, покамест Калак поспешно оттеснял из комнаты миссис О’Лири, для виду что-то толкуя ей о полотенцах и вешалках.
— Привет, — сказал Поланко. — Вы пришли как раз вовремя, групповая работа устраняет ошибки в параллаксе и тому подобное.
Он погрузил электробритву по самый шнур, и из глубин овсянки пошел некий первозданный гул, нечто подобное, верно, слышалось в плейстоцене или в огромных папоротниковых лесах. Однако дальше гула дело не шло, хотя мой сосед сразу включился в группу наблюдения, едва успев скинуть пиджак и бросить портфель на кровать, — и вообще в комнате царила сугубо научная атмосфера, которая сулила великие свершения.
— А можно узнать, для чего это? — спросил мой сосед так через четверть часа.
— Не порть себе нервы, — посоветовал Калак. — Он уже неделю этим занимается, лучше ему не мешать.
И словно бы в этот миг наступила решающая фаза, Поланко покрутил электробритвою в кастрюльке, и овсянка покрылась рябью, обнаруживая все симптомы близящегося извержения на никарагуанских плоскогорьях, даже струйка дыма взвилась, но тут внезапно сорвалась какая-то гайка, и опыт пришлось сразу прекратить.
— Только подумать, продают ее тебе с гарантией на три года, — проворчал Поланко. — Теперь четверть часа уйдет на то, чтобы очистить ее от каши и опять навинтить гайку, уже пятый раз у меня это случается, вот дьявол.
— Пусть он работает, — предложил Калак, — а покамест мы вдвоем обсудим ситуацию.
Поланко, нахмурившись, принялся зубной щеткой чистить электробритву. И тут, к великому удивлению моего соседа, зазвонил телефон in every room [55], и Калак с важным видом взял трубку; это лютнист спрашивал, можно ли сказать «Je très fort vous aime» [56] и нет ли других, более действенных, но столь же правильных формулировок.
— Объясни ему, что ты не его учитель, тем паче по телефону, — мрачно сказал Поланко. — Если он начнет позволять себе такое, нам житья не будет, а у меня, понимаешь, в самом разгаре эксперимент.
— Oui, oui [57], — говорил Калак. — Non, c’est pas comme ça, Austin, my boy, bien sur qu’elle vous tomberait dans les bras raide morte, c’est le cas de le dire. Comment? Listen, old man, il faudrait demander ça à votre professeur, le très noble monsieur Marrast. Moi je suis bon pour un petit remplacement de temps en temps, mais le français, vous savez… D’accord il n’est pas là pour l’instant mais enfin, passez-lui un coup de fil plus tard, bon sang. Oui, oui, la baguala, c’est ça, tout ce que vous voudrez. Oui, parfait [58]. «Я свободен (я полон сил) готов любить», mettez du sentiment sur «любить». Allez, bye bye et bonne continuation [59].
— Он за это утро уже третий раз звонит, — сказал Калак, открывая две бутылки пива. — Я, братец, ужасно огорчен, что не могу предложить тебе вина.
— Марраст мне писал про какую-то глыбу антрацита и какое-то растение, — сказал мой сосед.
Пока они пили пиво, Калак принялся ему объяснять, и некоторое время речь шла о всякой всячине, на первый взгляд ничуть не напоминая настоящий разговор, такой, в котором идет обмен новостями и впечатлениями, излюбленное занятие наших дикарей, точно они обсуждают, почем нынче селедка на рынке на улице Де-Бюси, но теперь речь шла прежде всего о Николь и о Маррасте, особенно о Николь, и притом в тоне досадливо-пренебрежительном, у нас ведь был молчаливый уговор, что такие проблемы решаются не коллективно и тем более не обсуждаются, не говоря уж о том, что их и проблемами-то не назовешь. Я продолжал чистить зубной щеткой электробритву, которая была вся в каше, и заодно поставил снова разогреваться овсянку, чтобы экспериментально выяснить возможность двигательных импульсов по касательной. Моей идеей было получить непрерывное и равномерное извержение овсянки, которая, например, покрыла бы расстояние от кастрюли до словаря Эпплтона (принадлежащего Калаку), разумеется, поверх растеленной старой газеты для промежуточных попаданий. Мой сосед и Калак обсуждали положение Николь, словно что-то понимали, словно тут можно было что-то сделать; я же размышлял о двигателе сенокосилки, который мне предложили в садоводческой школе Бонифаса Пертёйля и который в общих чертах имел те же характеристики, что и двигатель электробритвы, то есть приводил в движение ряд тангенциально расположенных валиков. Моя идея заключалась в том, чтобы этот двигатель поставить на лодку и поплыть по пруду у садоводческой школы, а поскольку на работе в заведении Бонифаса Пертёйля у меня было немало свободных часов — не то что в действительности свободных, но просто я укрывался где- нибудь на плантациях и делал, что мне захочется, вдали от чужих глаз, не говоря о том, что крутил роман с дочкой Бонифаса Пертёйля, — представилось вполне разумным установить двигатель сенокосилки на старой, никому не нужной лодке, которую надо только с помощью Калака проконопатить, и потом курсируй себе на пруду во всех направлениях, можно даже карпов удить и форелей, если они там есть. Вот почему, пока мой сосед сообщал Калаку парижские новости, а Калак знакомил его с делом Гарольда Гарольдсона и с упованиями Марраста в области косвенного воздействия, я следил за тем, чтобы овсянка достигла температуры, наиболее близкой к той, какую может иметь вода в пруду в июне месяце, учитывая различие в плотности исследуемых субстанций, ибо единственным способом убедиться в применимости двигателя сенокосилки в качестве водяной турбины было погрузить электробритву в возможно более плотную субстанцию, во всяком случае, более густую, чем вода, и, если овсянка извергнется в направлении Эпплтона — что пока еще не произошло, — будет достигнута немалая степень уверенности в эффективной работе двигателя сенокосилки в воде. Вторичное согревание овсянки имело дополнительной целью сообщить этой несъедобной пище пластичность, каковая, не ослабляя ее сопротивления, столь необходимого для проверки эффективности системы, позволила бы валикам двигать ее с неким усилием, которое будет прямо пропорционально скорости лодки на пруду в середине июня.
— А что, если пойти проведать Марраста, — в двадцатый раз сказал мой сосед.
— Погоди минутку, — попросил Поланко, — мне кажется, сейчас возникло сочетание оптимальных условий.
— Марраст занят отправкой глыбы антрацита во Францию, — заметил Калак, — но все равно, мы можем встретиться с Николь, в конце-то концов, мне сдается, ты ради нее приехал.
— Сказать тебе правду, мне не очень-то ясно, ради чего я приехал, — сказал мой сосед. — В Париже, там вроде как после отступления армии, в последний раз, когда я заглянул в кафе, бедняга Курро из-за нашего отсутствия был сам не свой.
— С ними что-то случилось в Италии, — подытожил Калак. — Сами-то они мало говорят, но, знаешь, у каждого есть свой радар, чувствуешь посторонние предметы на большом расстоянии.
— Бедная Николь, бедные они оба. Ясно, что-то с ними случилось в Италии, но на самом-то деле это случилось куда раньше. Чует мое сердце, за нашим столиком будет все более пусто. Разве что когда-нибудь приду я с Освальдом и с Сухим Листиком.
— А мы? — сказал Калак. — Не понимаю, почему бы нам не прийти, даже если перестанет ходить Хуан и мы больше не увидим там Николь. Но ты прав, столик наш опустеет… Прости, я, видать, выпил слишком много пива, этот напиток размягчает, как говаривал негр Акоста. Ах, если б ты его знал!
— Твои заокеанские воспоминания меня всегда восхищают, — сказал мой сосед. — В общем, ничего не сделаешь, если замахнешься на многое, зато иногда случается, что… Но к чему толковать об этих вещах, не правда ли?
Тут изрядная струя овсянки, явно отклонившись от намеченной Поланко траектории, покрыла некое расстояние, достаточное для того, чтобы шмякнуться на правое колено Калака, который в бешенстве вскочил.
— Ну и кретин же ты, — сказал он голосом, ничуть от пива не смягчившимся. — За всю мою собачью жизнь не видел я большего бурдака.
— Вместо того чтобы поздравить с успехом в моих исследованиях, он думает только о своих брюках, эх ты, финтихлюпик законченный.
— Счетик из химчистки оплатите вы, дон.
— Когда вернете мне два фунта, которые я вам дал вот уже больше трех недель тому назад, еще как из поезда выходили.
— Там и пятнадцати шиллингов не было, — сказал Калак, вытирая овсянку оконной шторой.
