– Увы, но их в природе больше не существует…
– Увы, дело обстоит именно так, – подтвердила Марта. – Вот если только что-то завалялось у меня в сумочке. Точно, есть одно. И не из худших, Хорхе, очень даже приличное. Слушайте внимательно, дамы и господа. Это произведение получило для сегодняшнего представления особое название.
Ничего не говоря, мы прилежно жевали бутерброды, Ренато подлил всем вина. Мы все так любили Хорхе, его стихи были так близки нам (как облака или деревья); можно было слушать их в исполнении Марты, молчать – и быть счастливыми. Первым, подняв заигравший в свете лампы бокал, тишину нарушил Ренато.
– За тебя, певец жизни! Слушай, можно, я тебя кое о чем попрошу на сегодня?
– Все, что хочешь, – заверил его Хорхе.
– Да в общем-то ничего такого сложного: сочини нам что-нибудь траурное, какой-нибудь достойный, убедительный плач или причитание.
Мы было подумали о Тибо-Пьяццини, но затем все внимательно посмотрели на Ренато, сидевшего с возвышенно-похоронным выражением на лице. А может быть, эта мысль пришла в голову только мне, потому что только я слышал, как он говорил:
Хорхе вздохнул.
– Плач по художнику, уставшему от всего мира. Тут придется изрядно мозгами пошевелить. И вот что, давайте, пока я буду напиваться, вы делайте что-нибудь, а я вам поаплодирую. Вот ты, Сусана, что ты умеешь делать?
– Я? Восхищаться тобой, Хорхе. Разве этого мало?
– Более чем достаточно. А ты, Инсекто? Вот скажи, почему бы тебе не почитать нам какой-нибудь из сонетов? С выражением, и чтобы ручками так… Уже приближАется шЕствие – звОнкие гОрны слышнЫ… – Тут он запнулся и искоса посмотрел на Марту.
– В сиянии солнца сверкает воителя меч, – пробормотал я. – Вот уже второй раз эти строчки вылезают, как джинн из бутылки, в самом неподходящем месте. Эй, Ренато, когда нам представят меч?
Может быть, мне и не стоило задавать этот вопрос, но и смолчать было уже невыносимо. Все мы идиотски старательно обходили интересовавшую нас тему, и, полагаю, сам Ренато воспринял мой выпад скорее с благодарностью, чем с обидой.
– Только не сегодня, друзья, – весьма любезно ответил Ренато. – Завтра – вот великое слово, великое оправдание любой задержки. Del doman non c'e certezza.[41] Поэтому, господа флорентинцы, chi vuol esser lieto, sia.[42] Я поднимаю этот бокал белого «Аризу» в память о Лоренцо Великолепном.
– Завтра, – проговорила Марта, механически повторяя тост. – Даже это слово – как по-разному оно может звучать. Demain, tomorrow, завтра – ужас какой-то!
Я заметил, как подрагивает рука, на которую Марта, сидя на ковре, оперлась. Она посмотрела вино на свет, осушила бокал и, закрыв глаза, легла. Но перед этим сделала мне какой-то знак рукой, словно бы призывая к чему-то.
– Пожалуй, я прочту вам одно маленькое и вполне дурацкое стихотворение, – объявил я, обрадованный такой возможностью. – Это не сонет, да и вообще к поэзии это произведение относится лишь косвенно. Я его написал после того, как услышал на пластинке одну песенку Дамии, пластинка потом не то разбилась, не то осталась у кого-то. Но стихотворение получилось, и даже ничего. Вот слушайте.
C'est la java d'celui qui s'en va[43]
Я так прочувствованно прочитал стихотворение, что Сусана даже расплакалась. Бедная Су: быть так хорошо знакомой со мной и при этом оставаться способной разреветься над финальной сценой любого из романов Чарльза Моргана. Вихили, одними жестами, подтвердили право моего творения на существование.
– Очень похоже на одну вещицу, от которой был без ума наш покойный папаша, дон Леонардо Нури, – заметил Хорхе. – Но следует признать, что Инсекто не без изящества пользуется техникой раннего Неруды, сочетая ее с сентиментальностью Карриего. Результат получился весьма недурной.
Хорхе насмешничал и при этом смотрел на меня со щенячьей нежностью. Он говорил, что моим коньком должна быть гномическая, нравоучительная поэзия, что мне следовало бы переложить стихами телефонный справочник. Он все говорил и говорил – пока не подавился куском бутерброда, да так, что Марте пришлось
