потому что неф насвистывал одну за другой мелодии из «Петрушки», накручивал их одну на другую и высвистывал в туман.
«Словно пузырьки в дыму», – подумала Клара, размягчаясь. И хотела уже сказать Хуану, но тот шел, опустив глаза в землю.
«Словно глазами катит по льду на коньках», – подумала Клара, испытывая удовольствие от получившегося сравнения. Удовольствие было горьким и поднималось изнутри кверху. По руке оно переходило к Хуану, оставалось в нем и приближало ее к ровному и спокойному его дыханию. «Осталось совсем недолго». На часы смотреть не хотелось. «Уже пятый час». Она подумала об Андресе, который, наверное, сейчас там, молчит, полный дружеских чувств, с книгой под мышкой (всегда что-нибудь самое неожиданное – Де Куинси, Роберто Арльт, или Диксон Kapp, или «Адан Буэносайрес», который так ему нравился, или Тристан Л'Эрмит, или Колетт, – и такой не от мира сего, такой погруженный в дебри своих авторов. Андрес, далекий привет былой бури, запорошенный пеплом образ, иногда вдруг вспыхивающий, разгорающийся пожаром ярости, обличения, —
и как он мог спокойно ходить по улицам тогда, то чуть впереди, то отставая немного, заходил в подъезд, чтобы исследовать дверной молоток или эхо собственных шагов – ).
Как Хуан, который —
да, как Хуан без стихов, зеленое растение без плодов и почти без цветов. «Андрес, – подумала она, сжимая губы, чтобы не пробрался туман. – Как я позволила тебе упасть?»
– Че, да тут объявление, и оно мне совсем не нравится, – сказал репортер, переходивший через улицу. – Как бы не остаться без метро.
Объявление было написано от руки (зелеными чернилами) и приклеено к дощечке, которая, в свою очередь, была прикручена к решетке над входом на улице Коррьентес:
«Фирма не несет ответственности за регулярность движения поездов».
– Какая фирма? – спросил Хуан, разъяряясь. – Разве эта мерзость не государственная?
– Писал какой-нибудь десятиразрядный служащий.
– В безумной спешке, – сказал репортер. – Зелеными чернилами. Какая пакость.
– Ладно, пошли, – сказала Клара. – Как-нибудь довезут нас до центра. Хоть и без ответственности.
По скользкой лестнице они спустились в длинный подземный переход. Множество людей столпилось в баре, в грязном, спертом воздухе плавал дух жареных сосисок. Туман сюда не опустился, но на стенах осела влага, на полу собрались лужи и огромные кучи мусора.
– Уже несколько дней не убирают, – сказал репортер. – Я бы зажал нос классическим жестом —
если бы из-за этого не пришлось открывать рот, что еще хуже. Я всегда считал, что запах – это вкус, только ущербный; если запах вдыхаешь ртом, можно почувствовать вкус запаха, а представляете, какой вкус у этого желе?!
– Слишком ты деликатный, – сказал Хуан. – Сразу видно, не проходил военной службы.
– Не проходил, – сказал репортер. – Зато часто хожу на футбол. Че, остальные-то палатки закрыты. Вот это новость: палатки закрывают, когда людей мало или вообще нет.
– Ты думаешь? Смотри, какое столпотворение у стойки.
– Еще бы. Я убедился, что испанцы дышат языком и умирают от удушья, если не могут говорить, —
а вот буэносайресцы дышат желудком. Едят, едят, сколько едят, мамочка родная! «Baby beef»[71] – слышали вы подобное где-нибудь еще?
– Машина по производству какашек. Кто нас так назвал?
– Тот, кто проходил мимо этого бара. Че, беру назад все свои слова. Эти люди не едят.
Издали они увидели, как две девушки помогали подняться поскользнувшейся женщине. Репортер был прав. Люди в баре складывали что-то в пакеты, а толстый продавец в грязном плаще торговал.
– Закупают съестное, – сказала Клара и почувствовала страх, —
и ощутила, как рука Хуана сжала ей локоть.
– Ну и сукины дети, – сказал репортер. – Где здесь телефон? Это же начало черного рынка.
– В вашей газете, конечно, знают об этом, – сказала Клара с горечью. – У вашего Дирека, наверняка, гараж забит мешками с сахаром и картошкой.
– Чтоб они сгнили, – сказал репортер. – Хуан, дорогой, есть монетки?
– Две.
У начала лестницы валялись скомканные газеты, палка от швабры и обложка журнала «Куэнтаме». Из шахты туннеля донесся лай. Клара взялась, было, за перила, но с отвращением отдернула руку: они сочились жижей.
– Возьми вытри. – Хуан протянул ей носовой платок и поддержал под руку. – Это мне напомнило случай: однажды ночью я вошел к себе в комнату и в темноте взял со стола ноты Седьмой симфонии, у которой есть еще одно название – «апофеоз танца». Я взял ноты в полной темноте и вдруг почувствовал: что-то шевелится в ладони. Представляешь мою реакцию: Седьмая полетела в угол комнаты, а я как сумасшедший шарил выключатель. Когда я увидел свою ладонь, на ней еще дергались приклеившиеся лапки сороконожки. Огромное мерзкое членистоногое нашло приют в корешке тетради.
– Я полагаю, – сказала Клара, – ты стер в порошок злополучную Седьмую.
– Нет, че. В таких случаях надо сдерживаться.
– Слышишь лай? – спросил репортер.
