Конечно же, Себастьян понимал, что конюх Энрике — не Христос, иначе все вокруг называли бы его Иисусом, но чем больше он смотрел и слушал, тем сильнее охватывало его жуткое и одновременно торжественное предчувствие конца и тем более он был склонен думать, что появление Энрике здесь не случайно, и возможно даже, что его послал сюда сам господь бог. Так что, когда суд был закончен и оставшиеся в живых взяли лопаты, он уже знал, что будет делать.
Чтобы убедить Энрике не хоронить расстрелянных солдат прямо здесь, на английском газоне, понадобилось время, но, когда бывший конюх понял, что у садовника есть свои планы на покойников, он рассмеялся и разрешил ему делать с трупами все, что тот посчитает нужным.
Себастьян сходил на конюшню, с помощью Фернандо запряг лошадь в телегу и за пару часов перевез всех расстрелянных на самый край огромного молодого «овечьего» парка. Раздал помилованным лопаты, отмерил точные места будущих ям под посадки новых оливковых деревьев, и к утру все двадцать четыре солдата и оба офицера скрюченными человекообразными семенами были посажены в узкие глубокие ямы, и у будущих деревьев появилось полноценное питание на несколько лет вперед, а у покойного полковника Эсперанса — собственная маленькая армия из мертвых, но настоящих бойцов.
Весь следующий день к террасе приводили все новых и новых свежепойманных фашистов. Правда, теперь это не были солдаты; Себастьян увидел здесь и местного парикмахера, и лавочника, и двух рядовых бухгалтеров с маслозавода… Но это не имело значения; главное, его жизнь опять наполнилась глубочайшим смыслом.
Уже к обеду он принялся поглядывать на еще живых, пытаясь предугадать, какая судьба их постигнет, и загодя планируя, кого и где следует похоронить. Он был единственным, кто понимал, как важно соблюсти субординацию, чтобы полковнику Эсперанса было проще разобраться со своей новой армией, когда придет срок.
Конечно, это оказалось совсем непросто, и Себастьян долгое время не мог решить, следует ли женщин хоронить отдельной группой и как можно дальше от мужчин и как, например, быть с молоденьким помощником прокурора — по возрасту его следовало прикопать где-нибудь с краю, а исходя из общественного положения — в непосредственной близости от господина полковника. Но постепенно порядок устанавливался, и к ночи, отлучившись только для того, чтобы отнести в землянку Долорес хлеба и лука, Себастьян, бодрый и деловитый, с чистой, отточенной до состояния бритвы лопатой уже по-хозяйски похаживал вдоль очередной партии испуганно замерших подсудимых.
К сожалению, их становилось все меньше, и Себастьян даже начал подумывать, что Энрике надо обязательно съездить в город и поискать людей в домах, а потом вспомнил, что есть еще и Сарагоса, и если закопать только половину сарагосских жителей, будущий райский сад протянется до самой горы Хоробадо. Но Энрике все не шел, и подсудимые нервничали, а некоторые даже стали прощаться и плакать.
И тогда дверь распахнулась, и двое крепких, заросших плотной черной щетиной помощников, покачиваясь от выпитого, с грохотом стащили вниз по ступенькам и бросили у стены безжизненное белое тело. Себастьян с готовностью подбежал, чтобы помочь, и замер. Это была сеньора Тереса.
Она лежала в бурой грязи почти голая, в одной оборванной по низу ночной рубашке, и даже вонь гниющей под ней крови не могла заглушить исходящий от нее густой запах мужского семени. А в ее распахнутых огромных глазах даже теперь, после смерти, читалось непереносимое страдание.
У Себастьяна потемнело в глазах. Он протянул руку и коснулся груди сеньоры Тересы — ее сердце молчало.
Рядом швырнули еще один труп, и Себастьян не без труда опознал за хищным оскалом наполовину выбитых зубов лицо смешливой сеньоры Лусии.
Он вытер набегающие слезы и поднялся с колен. Теперь Себастьян совершенно точно знал, что конец света наступил.
Он перетащил каждую на предназначавшийся ей участок будущего Эдема. Тщательно, нимало не заботясь об остальных, ждущих своей очереди телах, выбрал для каждой сеньоры особое, самое лучшее место, выкопал в плотном, нашпигованном камнями грунте узкие, более человеческого роста в глубину ямы и аккуратно спустил обеих: сначала сеньору Тересу, а затем и сеньору Лусию. Забросал грунтом, аккуратно прикрыл предварительно срезанным дерном, сходил за водой и полил уже начавшую подсыхать траву и лишь тогда, уже к утру, вернулся к господскому дому.
На этот раз Энрике не сидел в огромном полковничьем кресле, а бродил прямо по клумбе с алыми и белыми дамасскими розами, вышагивая размеренно и задумчиво и стараясь наступать строго на бутоны. Только на бутоны…
Подсудимые все еще были живы. В ожидании своей судьбы они простояли без движения всю ночь и были измотаны до предела.
— Ну что там, Антонио?! — раздраженно спросил Энрике.
— Все выпито! — донесся из глубины дома растерянный голос.
— Ищите лучше! — мрачно распорядился Энрике. — Не может быть, чтобы ничего не осталось…
Его блуждающий взгляд остановился на садовнике.
— Ты! Как тебя? Подойди.
Себастьян подошел.
Энрике обнял его за шею и, дыша перегаром — точь-в-точь как отец, властно притянул к себе.
— Они говорят, все выпито… Может, у тебя что осталось? Я помню, твой папенька этим делом крепко промышлял…
Себастьян на секунду задумался и кивнул.
— Поможешь Республике? — заглянул ему в глаза Энрике. — Давай, не жадничай… Где там у тебя?..
Себастьян напряженно ткнул рукой в сторону грота.
— Показывай-показывай, — удовлетворенно рассмеялся Энрике и, обняв за шею еще крепче, повел его вперед. — Давай, малыш!
Себастьяну было очень неудобно идти вот так, вкривь, с пережатой шеей, но он уже понимал, что с такими, как Энрике, не спорят. Они прошли темной лавровой аллеей, вышли к пруду, и Себастьян ткнул рукой в черное жерло грота.
— Зэ-эс-с…
— Вперед иди, — распорядился Энрике, выпустил пленника и вытащил револьвер. — Давай-давай!
Себастьян безропотно прошел в грот, нащупал и откатил в сторону огромный круглый щит с вырезанной женской головой со змеями вместо волос, нащупал спички и засветил керосиновую лампу. Все три бочки стояли здесь — также, как и всегда.
Себастьян подошел к левой, попытался вытащить пробку, и сразу понял, что это ему не удастся. За пять лет пробка буквально вросла в свое гнездо. И тогда он взял стоящий в углу маленький ломик, несколько секунд примеривался и без долгих размышлений вывернул верхнюю крышку. Спиртом пахнуло так мощно, что он отшатнулся.
— Ого! — восхищенно произнесли сзади.
Себастьян обернулся. Энрике уже засовывал револьвер обратно в кобуру.
— Ничего себе запасы!
Энрике легко подхватил массивный табурет, поставил его возле бочки, вскочил на него и зачерпнул спирт рукой.
— И ты молчал?!
Себастьян дождался, когда Энрике поднесет ладонь ко рту, сделал короткий шаг вперед, ухватил его одной рукой за штаны, а второй — за ворот и приподнял над табуреткой.
Он помнил, как однажды отец влил ему спирта в рот, но Себастьян тогда отчаянно сопротивлялся, а потому попало и в нос, и в легкие. Было очень больно.
Он догадывался, что так же больно, а может быть, и еще больнее будет и Энрике.
Но сеньоре Тересе тоже было больно, когда она умирала, и Себастьян не считал, что распоряжавшийся чужими жизнями и смертями Энрике должен умереть легче.
Энрике оказался невероятно крепок. Пожалуй, это был самый крепкий человек из всех, кого Себастьян знал. Он дергался, пытался нащупать и вытащить револьвер, затем стал кричать, но тут же глотнул настоявшегося за пять лет спирта, умолк и судорожно вцепился обеими руками в края бочки. И тогда
