демонстративными. Так, в течение одной ночи садовник пустил по голубому фиалковому полю, возле которого они сидели накануне, неровный ряд алых, похожих на капли крови дамасских роз. А на следующие сутки, также в течение одной ночи, сдвинул бегущую в зарослях миндаля тропу на полметра вправо, отчего ее изгиб стал чрезмерным и совершенно лишил Мигеля возможности видеть дальше пяти-шести метров. Он буквально нависал над соперником, лишая его всякой уверенности даже в самом ближайшем будущем.
Мигель еще раз потребовал от Долорес благоразумия, еще раз получил резкий отказ и окончательно решил, что так дальше продолжаться не может.
В самом конце августа Себастьян окончательно решил, что так дальше продолжаться не может. Две недели подряд он старательно пытался восстановить понимание между садом и Долорес, но она — главный его цветок — уходила все дальше и дальше. Да, она пока еще не решалась покинуть родительский дом, но Себастьян всегда неплохо разбирался в лицах и уже видел, что Долорес меняется — стремительно и неотвратимо.
Еще пару недель назад она готова была часами сидеть возле фиалкового ручья, уставясь прекрасными печальными глазами в пространство перед собой, — практически готовая в любой миг слиться с придуманным и воплощенным специально для нее Эдемом. Но появился этот однорукий полицейский, и ее взгляд начал туманиться совсем иными грезами, смех стал игрив и призывен, а поступки — непредсказуемыми.
Тысячи и тысячи раз Себастьян видел то же самое в своем саду: стоит на неделю оставить росток без внимания, как он тут же начинает жить своей собственной жизнью, вопреки самым изощренным и дальновидным планам своего садовника.
И тогда Себастьян стал готовиться. Как и всякий садовник, он знал, что надо делать с яблоней, перепутавшей времена года и решившей зацвести в октябре.
Два дня он потратил только на то, чтобы выбрать нужное место в саду, и в конце концов остановился на выпирающей бугром веселенькой мавританской лужайке неподалеку от ручья и сбегающей вслед за ним по камням фиалковой россыпи. Полдня старательно, никуда не торопясь, он копал посадочную лунку, а потом долго и любовно полировал ее стенки кривым садовым ножом. И когда работа была практически закончена, вдруг осознал, что и рай, и ад — просто разные формы долгого вселенского сна.
Да, жизнь стремится к смерти, как лето стремится к зиме, но это вовсе не означает, что зима никогда не закончится. И бог, этот великий садовник, просто соберет свои семена — и плевелы, и зерна — в житницы, чтобы бережно сохранить их до следующей весны.
Эта догадка потрясла его до основания. С трудом дождавшись, когда бродящий вокруг дома с винтовкой наперевес полицейский в очередной раз скроется за углом, Себастьян быстро пробежал во флигель, нашел господскую Библию с гравюрами, еще раз внимательно ее просмотрел и зашелся от восторга.
Все было так. И Страшный суд уже вовсе не выглядел таким уж страшным, ибо что такое Страшный суд, как не сортировка семян по их весу и значению? И что такое Ад с его бесчисленными кругами, и Чистилище, и множество Райских небесных сфер — как не бескрайние закрома для объятых сном человеческих семян?
Только теперь он понял, что значит попрать смертию смерть.
Когда к вечеру на западе раскатисто громыхнуло и с неба упали первые капли дождя, Мигель решил, что должен наконец внести в их отношения ясность. Да, он понимал, что Долорес чувствует к нему то же самое, но, бог мой, как все было сложно!
Ей — девятнадцать, ему — тридцать четыре. Она молода и красива, он безрук и не слишком здоров. Она — единственная наследница всех земель семьи Эсперанса, а он — сын шахтера, потратившего все свои сбережения на то, чтобы сын выучился и стал человеком иного сорта.
Но дальше тянуть он уже не хотел.
Мигель еще раз глянул на заходящую с запада черную грозовую тучу, вздохнул, по привычке оглядел сад и вошел в дом. Поставил винтовку в угол и медленно поднялся по ступенькам на второй этаж. Некоторое время стоял возле двери, а потом поднял руку и постучал.
— Да, Мигель, войдите, — отозвалась она.
Мигель тяжело, полной грудью вдохнул… выдохнул и открыл дверь.
Долорес стояла возле окна, опершись на белый мраморный подоконник, и напряженно смотрела ему в глаза.
— Долорес…
— Да, Мигель…
Он попытался вспомнить все, что заготовил, но в голове было совершенно пусто — ни слова.
— Выходите за меня замуж, Долорес.
По ее щеке покатилась крупная слеза. Она порывисто вздохнула, как бы говоря «нет», тряхнула головой, а потом бросилась к Мигелю и, всхлипывая, прижалась к его груди.
— Давно бы так! Дурачок!
Мигель понимал, что не может до свадьбы привести ее в свой дом, — не так поймут, а потому предложил Долорес попроситься к донье Фелисидад; главное — не оставаться здесь. И Долорес разулыбалась и счастливо кивнула — теперь она была готова на все.
Сборы были недолгими. Долорес быстро и решительно собрала небольшой саквояж, сорвала календарный листок, счастливо и загадочно улыбаясь и как бы предлагая запомнить, показала Мигелю дату — 31 августа 1939 года — и сунула его вместо закладки меж страниц недочитанного романа.
А потом они выбежали во двор, открыли зонтик и под накрапывающим дождем почти бегом отправились в город. Стуча каблуками по мокрым доскам, перебежали через мост, весело и счастливо переглянулись, проходя мимо храма, а возле старой квартиры Мигеля еще раз переглянулись, и он не выдержал.
— Зайдем на минутку, — охрипшим от волнения голосом предложил он и уже под проливным дождем распахнул перед ней черную от старости, с остатками зеленой краски дверь. И здесь, в мгновенно обрушившейся на город темноте обхватил ее за талию, прижал к себе и чуть не заплакал от счастья.
— Боже! Как я тебя люблю! — целуя мокрое от капель дождя лицо, прошептал он.
— А сюда не зайдут? — озабоченно спросила она. — Ты прислугу-то предупреди, чтобы домой шли…
— У меня нет прислуги… — счастливо пробормотал он, продолжая ее целовать, и вдруг словно протрезвел, — но хозяйку предупредить надо. Подожди, я сейчас…
Мигель бросился к окну, схватил керосиновую лампу, спички, разжег ее и распахнул протяжно заскрипевшие дверцы шкафа. Где-то здесь у него лежали припрятанные на черный день несколько сотен песет — хозяйка любила, когда ей платили вперед. А он точно знал, что перевезет ее сюда в считаные дни, главное, чтобы падре Теодоро не возражал против этого скоропалительного решения.
— Я сейчас, Долорес, — изнемогая от желания бросить все и снова схватить ее за талию, пробормотал он, — я сейчас…
Нашел деньги, отдал лампу Долорес, не выдержал и снова поцеловал ее в мокрые, ароматные губы, застонал, бросился к двери, открыл, представил, как побежит через весь двор под таким ливнем, зажмурился от притворного ужаса, выскочил на улицу и тут же получил звенящий удар в лицо.
Он упал на спину. Попытался подняться, но его ударили еще раз, и почти оглохший Мигель отлетел к стене. В глазах все поплыло.
Мигель мотнул головой и перевалился на живот. Подтянул колени, уперся единственной рукой в скользкую, размокшую землю и тут же услышал крик.
— Долорес… — прохрипел он и поднял глаза. — Боже! Долорес…
Прямо напротив него с перекинутой через плечо бьющейся в истерике Долорес Эсперанса с лопатой в руке стоял садовник.
— Эс-те-бан… — выдавил Мигель. — Что ж… ты… делаешь, Эстебан?!
И тогда садовник поднял свою лопату и ударил его в третий раз.
Внезапное бегство главной и последней женщины дома Эсперанса было настолько наглым и вызывающим, что Себастьян впервые впал в настоящее неистовство. Багровый от ярости, он побежал домой, вытащил из-под кровати все свои сокровища, вывалил их на пол и трясущимися руками нащупал шелковую косичку. Затем кинулся в господский дом и схватил оставленную полицейским винтовку, но в последний момент передумал и все-таки взял привычную рукам садовую лопату.
