звукового восприятия гораздо более проста, чисто физиологическая: тишина засела глубоко в его ушах, и каждое слово проходит долгий путь, чтобы преодолеть ее.
Кофе, общие разговоры. Теперь он смог разглядеть ее. Она была не только выше Васила, но и крупнее, вся ее фигура – решительнее. Лицо девушки с окраины, типичное: удлиненный нос, удлиненная нижняя челюсть… черты, свидетельствующие о земном практицизме. Она не привлекала его, и, может, понял, как он несовершенен: хотел стать наконец-то утешителем, но для существ ему симпатичных… Васил – да, однако она… (Встряска, попытка выгнать его все же сказались, и состояние, в котором он пребывал в течение первых недель в этом доме, теперь было недостижимым.) Поймал быстрый взгляд, которым они обменялись, – „давай начнем… до каких пор тянуть…' Васил в то же мгновенье облизал беспокойно левый угол рта, Матей отметил, что у него была такая же привычка: он делал так перед началом худсоветов, когда хотел взять себя в руки… Ну да, они были здесь потому, что он – артист, но еще и потому, что он – отшельник. Только артист мог бы сказать: „бросьте все и отправляйтесь в путь'; но лишь отшельник мудр настолько, чтобы предположить: они, по сути дела, растеряны и, может быть, ничего не хотят бросать, может быть, они скрывают правду от самих себя, не знают, как поступить, как вернуться назад, не потеряв собственного достоинства… Был и третий вариант – они мыслят по-разному, ищут разные выходы.
Артист и отшельник, какой парадокс. Первое – только импульс, свобода – во втором. Но что знают об этом люди…
Кристина заговорила неожиданно, о себе и Василе. Ее голос, зазвучавший так решительно, уплотнил, приблизил тишину к Матею: вероятно, я грешна, уже третью свадьбу отменяю (это очень нехорошо, противоестественно, мне еще бабушка говорила, и, наверно, придется расплачиваться когда-нибудь), но причина всегда была одна и та же – раньше неосознанная – Васил, да, Васил, теперь я даю себе отчет, потому что мы сблизились, и оказалось, что я сравнивала его невольно с другими, сосед, такой хороший парень, и вот, не выдержала, захотелось, чтобы он стоял по левую руку от меня, вместо того, чтобы быть справа, да, я с детства знала это и уверена, что никогда не встречу никого лучше, эта мысль поразила меня тогда, в ресторане, и я спросила себя: почему бы не попробовать быть счастливой, почему я должна жить кое-как, лишь бы люди сказали „она замужняя', лишь бы сказали „живет – и ладно', ну вот, выговорилась перед вами, а дома его мне не нужны, пусть мать и отец оставят их себе, мне нужен Васил.
Матей молчал… с закрытыми глазами. Так ее и слушал, сам того не замечая; инстинктивно занял позу идола, деревянной маски, перед которой надо говорить громко. Почему так? Чтобы не видеть, как она хочет использовать его, рассчитывая, что многократно сказанное Василу в присутствии третьего человека прозвучит вдесятеро сильней? Третий человек, который им не друг, не приятель, а какое-то почти официальное лицо. Исповедь, которая должна связать их, его присутствие – почти священническое – к этому ли она неосознанно стремилась? (Она даже не извинилась, что занимает его своей персоной, не проявила ни малейшего стеснения или колебаний.) Он посмотрел на нее, глаза их встретились: она чего-то ждала, но не утешения. Что за чертовщина, – подумал Матей, – вероятно, одно из условий, которые ставит тишина, чтобы принять тебя в свой круг, – это полная уверенность других в себе и твое бесконечно наивное представление о них? И только потом – подлинная оценка, лишенная предубеждения, только после того, как они пришли: таков путь добронамеренной мудрости. Посмотрел на Васила. Его вид разбудил забытую боль, она подпрыгнула, как зверек, там, под тяжелым гипсом.
– Надоел мне это груз, – сказал он. – Когда, наконец, снимут его… Всю жизнь спортом занимался…
И он постучал пальцем по гипсу. Впервые он жаловался, впервые говорил, что многое потерял… Чего же он хотел – чтобы его оставили в покое? Кристина встала обиженно и так же решительно, как говорила: опять пошла варить кофе, если кто-нибудь захочет… Оба не ответили ей. Что-то темное вылетело из угла, где Васил сидел сжавшись, словно никому не нужный; я очень верю ей, сказал молодой человек, после того, как она вышла, и не без основания, не так ли? Режиссер и на этот раз не сказал ничего. Он только кивнул рассеянно, неожиданно вспомнил и заговорил о Любином давлении. „Да, у нее высокое давление', – Васил оказался сговорчивым. Это опасно для жизни, начал Матей, счастье и будущее нельзя строить на смерти… (Это верно, мама может умереть, если я брошу их.) Какими бы ни были его родители, их связывают прочные узы. (Это ты правильно понял, один помрет – другой тут же последует за ним в могилу.) Они прервали на некоторое время разговор, немного стыдясь своего назойливого и порывистого дыхания. Темное теперь висело над ними, раскинув крылья. „Вот почему ты сжимался в углу… Ты уже испугался и готов сдаться…'
– Не могу тебе ничего посоветовать, Васко, – Матей редко бывал таким безжалостным. – Лучше всего, если ты сам примешь решение и ответственность возьмешь на себя.
Безжалостно? Да он просто пытался уйти, убежать… Нейтральная точка зрения не что иное как предательство. „Кто кроме меня скажет Василу, что такое свобода?' Верно, парень уже испугался, подсознательно он уже принял решение, но мог бы прожить хотя бы один вечер свободы – благодаря словам Матея. Разве он не оставляет Васила в положении раба, всегда настроенного на бунт, но осужденного ни разу не поднять головы? Да, Матей не одобрил Кристину. Но можно не просто отбросить этот повод для бунта, можно поискать и другой…
Кристина и Васил поднялись в незнакомую ему вторую комнату, остались там до утра. (Он не возразил, испытывал угрызения.) Они ушли очень рано, но он услышал, как тихонько спускаются по лестнице, как прикрывают за собой входную дверь. Смысл их прихода незаметно изменился: любовники просто искали убежище, чтобы провести ночь. Ничего больше.
29
„Ты умыл руки, умыл, как Понтий Пилат…'
Он снова сидел на веранде, на своем излюбленном месте. Ночью был дождь, он тихо шел и сейчас. (Матей отодвинул стул, чтобы укрыться от него под крышей.) Капли проникали сквозь брючину, покалывали здоровую ногу. Каждая иголка открывала дорогу одной слезинке, которая все никак не могла добраться до глаз… Будто невинное возмущение беспомощных человечков – воинов тишины; слезы были по ним, не по нему. Он их не заслуживал.
Что касается мира этих слез, утонувшего в удушливой сырости, он сейчас выглядел неясным, туманным. Это капельки затуманивали его, а их – миллионы. И поскольку прошедшая ночь разделила его пребывание в доме на две части (именно эта ночь, а не напоминание, что он должен съехать), Матей в какой-то степени боялся нового лица тишины. Не из-за Матея ли сейчас идет дождь? Как оправдаться?
Как оправдаться… Оставил Васила одного-одинешенького принимать решение, но после того, как подсказал его… Почему не указал ему другой путь? Для того, чтобы не получилось, будто он мстит Любе и Стефану? Неплохое оправдание, однако и неверное: он подчинился простенькому и практичному страху, что его немедленно и окончательно выгонят, если поддержит Кристину или решение Васила порвать с родителями…
Какая ошибка! Не его поступки, а их мотивы – условия, чтобы его приняли или выгнали… Кто примет, кто выгонит? Стефан, дом, окружающее?
Чтобы он был принят или отвергнут самим собой.
30
Владко внезапно зажил сам по себе, стал независим. Матей осознал это в тот самый миг, когда ирония ядовито прошелестела в его мыслях: „Что сделает дальше мистер Вальдемар?' Может быть, мне хочется, спросил он себя почти испуганно, чтобы и он потерял свою невинность? Что со мной? Почему сейчас мне кажется, что в какой-то степени я завишу от Владко?
Бросился искать тетрадку и карандаш по всему дому: их не было нигде, они просто исчезли. Перерыл двадцать раз ящик кухонного стола, заглянул под кровать. Ему казалось, что смел взглядом паутину со стен – так велико было его усердие в поисках. Как это могло случиться? Сначала собачка, а потом – тетрадь. Кто ее взял – Стефан, Васил? Или девица, чтобы обсуждать с подружками почерк режиссера? Нет, неправдоподобно. В этот миг возможность, что тетрадь поглотила некая магическая сфера, представлялась ему даже более реальной.
Снова вернулся на веранду. (Там он начал свои поиски, уверенный, что карандаш, своевольничавший в его отсутствие, давно лежит на полу; ветер, кошки хозяйничали на столе…) Здесь, на веранде, все начиналось, он приметил это давно. Ослепительный блеск. Солнце проникло глубоко в его широко раскрытые глаза и осветило сознание. Ослепнув на три секунды, Матей всматривался внутрь него и увидел движение, граничащее с изнеможением… Какая борьба! И магию, и суд над ним, даже расплату – все
