развернул тряпицу — кусок хлеба и сало.
— Спасибо. Кто принес?
— Баба какая-то молодая. А мне — что, жалко, что ли? Город вас все равно кормить не будет.
Я вернулся в камеру, дверь за мной захлопнулась. Сев на солому, развернул тряпицу, медленно, не спеша, хорошо прожевывая, съел хлеб и сало. Делиться с гнидами не стал — не заслужили.
В тюрьмах и впрямь не кормили, спасали заключенных родственники, приносящие еду, или богатые соседи по камере, делившиеся передачкой. Долго в тюрьме не сидели, суд был скорый. Доказана вина — плати штраф, или, если виновен в тяжелом преступлении — определяли рабом на галеры или — прямиком на виселицу, а если вину не доказали — свободен. Не должно городу человека в тюрьме годами гноить, не разумно. Не виновен — трудись, корми семью сам, нечего нищету плодить.
Как же Лена еду достала? Дом сгорел, денег нет, самой есть нечего… Думаю, сейчас ей и обратиться не к кому. Кто меня знал — наверняка отвернулись. Вот попал, так попал. И в чем моя вина? Что себя не жалел, города для? Сгоряча ведь и вздернуть могут — самой позорной для воина казнью.
Я решил подождать дознания или суда. Коли истина вскроется, меня освободят, а если присудят к смерти — сбегу. Ну его к черту, этот «гостеприимный» город.
Оглядел камеру. Люди, на которых падал мой взгляд, боязливо отворачивались. Похоже, эти двое, коих я жизни лишил, были здесь за главных, а тут заявился еще один, который оказался круче. Плохо, если усну, а они мне — ножом по шее. При аресте не обыскивали; с меня сняли пояс саблей и ножом, а про кистень в рукаве никто и не подумал. Думаю, и остальных не досматривали.
Чтобы себя обезопасить от сюрпризов, я приказал всем построиться, обыскал каждого. Сидевшие в узилище поняли досмотр по-своему — отдавали мне кольца, деньги. Для них было непонятно — почему я им все это сразу и возвращаю.
Я нашел пару кастетов и один нож. Выбросил все это через решетку. Хоть спать спокойнее буду. Никто не оспаривал, все сидели молча. Видимо, меня боялись. Ну и пусть, начхать. Меньше приставать будут, наглядный урок на глазах произошел.
А пока надо выспаться, завтра трезвая голова нужна. Я улегся на солому и уснул.
Утром загремела дверь, внесли ведро с водой и кружку. Узники напились, а ближе к полдню всех увели из поруба. Всех, кроме меня.
Почему меня не отвели на суд? Мучила неизвестность, и я беспокоился за Лену. Толпа неуправляема, сочтут за полюбовницу лазутчика татарского — запросто забьют камнями.
Видимо, суд закончился, дошла очередь до меня. Заскрипела дверь, заглянул дружинник.
— Выходи!
Во дворе бросилась в глаза виселица. Свежая, из ошкуренных бревен — вчера ее еще не было. А на ней — мои сокамерники болтаются в веревочных петлях. По спине пробежал холодок. Но меня вели не на суд, а в избу воеводы.
Войдя, я поздоровался. Никто не ответил. Плохой признак. За столом сидел воевода, рядом толпились знакомые и не знакомые мне люди. Мужик из вчерашней толпы подтвердил, что стрелял в меня, и был я татарском халате и шлеме. И в достоверность своих слов перекрестился и поцеловал крест. Потом заслушали Михаила с забинтованной рукой, пушкаря Федора. Дошли до трех дней, когда меня никто не видел. Я рассказал о схватке с татарами, освобождении русских из плена, о еще одном бое, о том, как вывел людей с ушкуями Ивана Крякутного.
— И где же Иван?
— Людей и ушкуи в Муром увел, дожидается снятия осады.
— Ну что ж, подождем, когда вернется. И еще вопрос — как уходил из крепости и как возвращался?
— То секретный разговор, воевода.
— Говори, у меня от дружинников секретов нет.
— Слышал ли ты, Хабар, о ходе тайном? Воевода выпучил глаза.
— Помолчи! Все — вон из избы. Дождавшись, пока все выйдут, спросил:
— Откуда про ход знаешь?
— Невеста моя, Лена — она рассказала. Ход еще отец ее строил.
— По ходу, не зная секретов ловушек, никто пройти не сможет.
— Я-то смог — вот он, живой, перед тобой стою.
— Неужель сам догадался?
— Кое-что Елена подсказала, что-то — сам: палкой впереди себя щупал, через проволоку переступал.
Воевода помолчал.
— Есть там проволока, и яма волчья с кольями есть, похоже — правду говоришь. Придется погодить тебя вешать, хотя место одно на виселице оставили. Жду седмицу: не появится Иван, не подтвердит слова твои — быть тебе повешенным. Эй, дружина, в поруб его!
Меня увели. Что ж, не повесили сегодня — уже хорошо, есть время самому какие-то шаги предпринять.
В порубе я был один, никто не мешал. Улегшись на солому, стал размышлять. Сейчас мне могут помочь Иван и женщины, которых я вызволил из татарского плена. Такое количество свидетелей никому не опровергнуть. Только далеко Иван, и еще — по прибытии в Нижний женщины с ушкуев разойдутся по родным местам — в деревни, в город. Пойди собери их потом. Единственное — попробовать ночью войти в сон к Ивану, внушив ему, чтобы он как можно быстрее в Нижний возвращался.
Время до вечера тянулось медленно. Есть хотелось ужасно. Вчера хоть кусок хлеба с салом съел, а сейчас только воды попил. В животе урчало. Если меня будут морить голодом, то судить и вешать не придется — некого будет.
Видно, Господь принял мои молитвы. За окном раздался шорох, за решетку окна ухватились две руки — явно женские, показалось лицо — Елена! Я радостно подскочил к окну, погладил ее руки.
— Здравствуй, любимая!
— И ты здоров будь, Юра. Как ты тут?
— Сижу — что мне еще остается?
— Я покушать принесла немного, что смогла, собрала. Извини, денег больше нет.
— И на том спасибо. — Я принял из ее рук узелок. — Ты где сейчас живешь — дом-то твой сгорел.
— У соседей — приютили добрые люди, там меня найти можно. Я каждый день приходить буду. Ты прости меня.
— За что?
— Я виновата, что ход подземный, тайный показала.
— А как бы мы тогда в крепость проникли? Нет, вины твоей ни в чем нет, просто обстоятельства так сложились.
Снаружи раздался голос стражника:
— Уходи, разговаривать нельзя. Ежели передача есть — через меня отдашь.
Елена ушла. Я развернул узелок — лук, яйца вареные, хлеб. Не густо, но и на том спасибо. Не думаю, что она сама ела лучше.
Я сразу слопал все, стряхнул с тряпицы крошки, бросил в рот. Запил водой из ведра. Жизнь стала казаться не такой мрачной.
Улегся на солому. Мысли были невеселые — неужели до воеводы дошла весточка князя Овчины- Телепнева? Тогда он может передать меня людям князя или вынесет смертный приговор. Как споро решаются такие дела, я уже успел утром увидеть. Сбежать? Стены для меня не преграда, на руках наручников нет, оружие потом раздобуду, кистень при мне. Вот только искать меня будут люди князя как носителя секретов и нижегородцы — как татарского лазутчика, что еще хуже. Велика ли Русь? Когда-нибудь найдут, а хуже того — имя мое будут произносить с отвращением. Предатель — он и есть предатель. Нет, уж если бежать — так только в последний миг, когда уже ясно будет, что смерть рядом и другого выхода просто нет. А пока нужно набраться терпения и ждать. Нелегко это — ждать, когда от тебя ничего не зависит.
