С каждым днем мама делалась молчаливее. Юна что-нибудь рассказывала, она слушала, кивала, но Юне казалось, что думала о своем, беспокойном и неотступном.
Иногда ночью мама осторожно поднималась с кровати, набрасывала на плечи халат, садилась к окну и смотрела в палисадник, где стояла чугунная скамейка, цвели по весне красные каштаны.
Юна задумывалась; что произошло в жизни мамы, такое важное, такое необычайное, что заставило перемениться, вселило беспокойство?
Юна наблюдала за матерью. Ольга Павловна ощущала настороженный, выжидающий взгляд дочери, пристальное внимание. Думала, как простыми, правильными словами сказать Юне о сложном чувстве, которое возникло у нее при встрече с Никитой Денисовичем. Думала и не могла подыскать эти простые, правильные слова.
Нужна была бережность и осторожность, чтобы Юна сама убедилась, поверила, что от дружбы с Никитой Денисовичем не уйдет, не исчезнет из семьи память об отце.
Но пока ничего подобного предвидеть нельзя было. Даже наоборот: Юна все больше отгораживалась от матери, замыкалась в себе. Ольга Павловна не хотела, чтобы Никита Денисович встретился с дочерью, боялась этой встречи, откладывала ее.
…Юна сидела на ступеньках парадного, поджидала маму.
Пришли из города соседи — старшеклассница Валя и секретарша директора табачной фабрики Капитолина.
— Мать ждешь? — спросила Капитолина.
— А вам что?
— Ну, жди. — Капитолина вздохнула. — С каким-то курортником в городе гуляет. И не в первый раз.
— Врете! — вскочила со ступенек Юна, подступила к Капитолине.
— Звереныш!
— Вы всегда врете! — еще громче закричала Юна, сжимая кулаки.
— Да чего мне врать! Спроси у Вали. Костюм на нем, правда, дешевый, парусиновый.
Юна повернулась к Вале, но Валя опустила глаза, молча прошла в дом.
Когда Ольга Павловна вернулась из города, Юна встала рядом с кортиком, который положила перед портретом отца. В глазах — суровое внимание.
Ольга Павловна хотела, но не могла скрыть от дочери волнения: кортик! Они доставали его в самые трудные дни. И потом дочь… Строгие брови. Две морщинки в уголках рта. Упрямо выдвинуто плечо…
Ольга Павловна устало провела ладонями по лицу, а Юна с криком: «Капитолина про все рассказала!» — выбежала в палисадник, кинулась к скамейке.
Шумел в каштанах ночной ветер. Гремело море.
Юна прикусила губы, крепко сжала ресницы, чтобы не расплакаться.
Вдруг почувствовала — рядом кто-то осторожно сел. Она взглянула. Это была мама. Юна не выдержала, сунула голову к ней в колени и громко заплакала.
— Мама! Я не буду тебя обижать! Не буду, мама!
— Юна, доченька… Ну что ты, милая! — подняла Ольга Павловна ее лицо. — Успокойся. Ты ни в чем не виновата! Ни в чем!
— Нет, виновата! Виновата!
Юна не раз встречала в городе Никиту Денисовича, они были уже знакомы.
Сегодня Юна случайно встретилась с ним. Он шел один по набережной, и она шла одна.
Юна поздоровалась, хотела пройти мимо, но Никита Денисович остановил ее, спросил:
— Где тут в скалах партизанская площадка? — Потом, как бы спохватившись, сказал: — Впрочем, откуда тебе знать, — и собрался уходить.
— А зачем вам партизанская площадка? — спросила в запальчивости Юна, обиженная словами: «Откуда тебе знать».
— Хотел поглядеть. Говорят, есть еще греческая часовня, где был штаб десантников-черноморцев. А на обрыве, над морем, на братской могиле лежит якорь. Но тебе и про это, конечно, неизвестно.
— Почему неизвестно?
— Да так, мне кажется. Мальчишкам, очевидно, известно. Надо будет кого-нибудь из них взять в проводники.
— Да я, может, в двести раз лучше их все в городе знаю! — возмутилась Юна. — А вам не покажу!
— Потому что не знаешь.
— По-вашему, я хвалюсь?
— Может быть.
— Значит, не верите?
— Значит, не верю.
— Ах, не верите! Идемте, покажу!
— Ну, идем. Наверное, плутать будем.
Юна промолчала.
Молча пересекли порт, вышли на окраину города.
Юна шла впереди быстрым, сердитым шагом. Оглядывалась, проверяла — не отстает ли этот седоватый, полнеющий человек, с кепкой в руках, в мятом парусиновом пиджаке.
Он не отставал. Взбираясь на косогор, Юна едва не сорвалась на скользкой траве. Никита Денисович поспешил поддержать.
— Я сама!
Когда сквозь чащу кустов по кручам и оврагам добрались до партизанской площадки — места, где партизаны в сорок третьем году жгли костры, подавая сигналы кораблям о расположении немецких батарей, — Юна сказала:
— Вот.
Никита Денисович долго задумчиво разглядывал площадку. Достал альбом, начал стоя рисовать.
Юна отошла в сторону, села на круглом валуне, скатившемся когда-то с гор.
Потом пошли к греческой часовне, потом к братской могиле с якорем. По-прежнему молча.
Юна интереса к Никите Денисовичу и его рисункам не проявляла. Никита Денисович тоже вел себя так, вроде был занят только работой.
Когда возвратились в город, в порт, Юна сказала, что ей некогда, надо уходить.
— Жаль, очень жаль, — сказал Никита Денисович и вздохнул. — А я хотел прокатиться с тобой в море на лодке.
«А что, если согласиться? — подумала Юна. — Он художник… Пусть посмотрит, как грести надо».
И Юна сказала как можно безразличнее, что согласна прокатиться.
Лодку «соймочку» наняли в порту.
Юна уселась к веслам. Примерилась, передвинула поближе подножку, установила весла так, чтобы рукоятка левого проходила ниже рукоятки правого.
Никита Денисович устроился на корме.
Юна развернула соймочку, подтабанила и направила к выходу из бухты. Гребла старательно, изо всех сил, правильно чередуя вдох и выдох: на заносе весел — вдох, на проводке — выдох.
Миновали дамбу, под защитой которой находилась бухта, и вышли в открытое море. Грести стало сложнее: увеличилась волна. Весла у Юны срывались, брызгали или загрузали, захватывали много воды. Их трудно было протягивать.
Юна хмурилась, злилась. Пальцы и складочки на запястьях побелели, на верхней губе проступила испарина. Но продолжала грести из упрямства.
Никита Денисович сказал:
— Дай-ка, попробую.
— Попробуйте, если сумеете.
Никита Денисович сел, передвинул подножку под свой рост и начал грести замашисто, длинно, как
