— Он воевал во Вьетнаме!
Это было сказано так, будто Элинор открывала страшную тайну.
— Не у каждого хватит храбрости сжечь свою призывную карточку, — неуверено заметил Петр.
Глаза художницы, казалось, расширились от гнева:
— Но и не каждый едет во Вьетнам добровольцем!
Петр не ответил. Наступило молчание. Потом Элинор заговорила тихо и задумчиво:
— Что вы знаете о Бобе? Ровным счетом ничего! Он веселый, добрый парень. Он азартен. Это знают в Луисе все. А кто знает, что он честолюбив, что для того, чтобы выбиться в люди, он может забыть мораль, наплевать на гуманность, пойти на все?
Голос Элинор становился все громче. Петр взял ее за руку:
— Люди меняются.
Художница повернула к нему мокрое от слез лицо.
— Питер…
Она тихонько покачала головой:
— Вы славянин. Вы слишком добры и всепрощающи.
И сейчас, лежа без сна и слушая храп австралийца, Петр заново переживал всю минувшую сцену.
Было тихо, лишь монотонно гудел фен. И Петр думал о Роберте и Элинор и о том, что у них была любовь. А потом? Что потом? Что осталось у них сейчас? Горечь? Пустота?
Проснулся он от пения Роберта. Роберт пел в ванной нарочито громко. И когда Петр открыл глаза, он увидел, что австралиец высунулся из двери, ведущей в ванную, и выжидающе смотрит на него.
Увидев, что Петр проснулся, он рассмеялся.
— Наконец-то! А то я уже сорвал было голос, а ты все спишь да спишь. Вставай, лентяй! Профессор Нортон послал нас сюда не пролеживать матрасы лорда Дункана! Я, например, через десять минут уже буду готов отправиться к старику Атари!
С этими словами он исчез за дверью.
За завтраком Элинор была молчалива и задумчива. Под глазами у нее легли темные круги, свидетели бессонной ночи. Глядя на нее, Петр чувствовал себя неловко, будто бы нарочно вторгся в чужую, запретную для него личную жизнь.
Роберт, наоборот, был оживлен и весел. Но Петр теперь уже не верил в эту веселость.
В столовой рест-хауза они были одни. Время приближалось к девяти часам, и все, кто остановился здесь с вечера на ночлег, уже давно были в пути — на север или на юг, на прямых и ровных дорогах саванны.
Старик северянин, обслуживающий их, был угрюм. Шаркая босыми ногами, он приносил блюда и молча ставил их на стол. Затем отходил в угол у окна, прислонялся к стене и смотрел в окно, думал о чем-то своем.
— Что с тобой, папа? — спросил его Роберт, когда старик принес кофе. — Что-нибудь случилось?
— Да, батуре…
Высохшие, узловатые пальцы расставляли чашки на белоснежной скатерти.
— Умер малам Атари…
Петр вздрогнул. Но старик больше ничего не сказал и, молча отойдя в угол, опять уставился в окно.
Роберт сидел, опустив голову, лица его не было видно. Но зато лицо Элинор ужаснуло Петра: оно было полно ненависти.
Художница смотрела на австралийца ненавидящими глазами, губы ее побелели.
— Это… это…
Она хотела что-то сказать, но сдержалась.
— Вы слышали?
Гоке почти вбежал в комнату. Лицо его было искажено болезненной гримасой: точно таким же его видел Петр вчера, в Ива Велли.
Он осекся, увидев выражение лиц сидящих за столом, на секунду прикрыл глаза ладонью, вздохнул:
— Сердце…
— Хорошая смерть, — задумчиво ответил Роберт. — Я бы хотел умереть так… во сне.
ГЛАВА 21
Они сидели за столом и молчали — все четверо: Гоке заказал себе бутылку пива и молча тянул его из высокого стакана. Каждый думал о своем.
— Что же дальше? — вырвалось наконец у Петра. Роберт неопределенно пожал плечами:
— Что-нибудь придумаем… В конце концов свет не сошелся клином на старом Атари. Впереди Каруна. Попытаемся найти что-нибудь в архивах султана.
Он искоса взглянул на художницу.
— Оставим мисс Карлисл в лагере доктора Смита… И поедем дальше — искать…
Элинор оторвала взгляд от своей чашки кофе. В ее глазах была горечь.
— Если бы ты, Боб, так искал самого себя… Голос ее звучал тихо и устало.
Петр почувствовал себя неловко: опять начиналось вчерашнее. «Из-за чего же все-таки они расстались, — думал он. — Не-ежели из-за того, что Роберт был во Вьетнаме?»
Гоке угрюмо пил пиво. Наконец он отставил пустой стакан:
— Все. Нам надо ехать. Стив наверняка уже в Каруне. А там сейчас будет особенно трудно.
Он говорил, ни к кому, собственно, не обращаясь. Потом встал, поклонился:
— До встречи в Каруне, товарищи!
Послышался рокот мощного мотора лендровера. Уже на пороге Гоке вскинул вверх кулак:
— Да здравствует социализм!
Когда дверь за ним закрылась, австралиец не выдержал:
— Если все красные такие же позеры, как этот…
Он не договорил. В комнату вплыла толстая хозяйка рест-хауза.
— Доброе утро!
Она широко улыбалась, показывая великолепные белые зубы.
— Как спалось, леди и джентльмены? Надеюсь, вам у нас понравилось? Разрешите?
Она тяжело опустилась на стул рядом со столом, беглым хозяйским взглядом окинула его и, видимо, осталась довольна.
— Извините, но все приходится контролировать — объявила она. — Эти северяне такие тупые! И представьте, как тяжело с ними приходится мне! Мне, окончившей специальные курсы в Лондоне!
Она явно гордилась этими курсами.
— И тут еще эта забастовка! Я сама из народа, я понимаю, что всем сейчас тяжело. Но при чем здесь люди, едущие по своим делам? Почему мой рест-хауз должен быть закрыт, пока какой-нибудь лодырь в Луисе не станет получать на десяток фунтов в год больше? Нет, вы только подумайте! Даже здесь, в Бинде, даже темные северяне сейчас только и говорят о забастовке! Митинги, собрания… И эти агитаторы из Луиса — так и рыщут, так и рыщут!
Она перевела дыхание.
— Да, кстати, кто из вас мистер Николаев?
— Я.
Петр слегка поклонился.
— Ага, — довольно протянула толстуха. — Значит, это письмо для вас.
— Какое письмо?
Петр насторожился. А хозяйка тем временем сунула толстую руку за свой необъятный корсаж и извлекла оттуда помятый конверт.
