загалдели, замахали на него руками, а матрона в шляпе быстро заговорила, обращаясь к северянину. Тот поднял руку, и все смолкло.
Шува уже знал, что последует дальше. И, не дожидаясь, что скажет северянин, заговорил деловым тоном:
— Снимать разрешается. Один снимок — один шиллинг. Снимать киноаппаратом — пять шиллингов.
— О'кэй! — перебил его австралиец. Он держал в руках кинокамеру и уже проверял экспозицию.
«О'кэй» было здесь понятно всем. Северянин вежливо отступил в тень хижины, а женщины принялись позировать. Они становились то живописными группами, то выталкивали вперед «солисток» для крупноплановой съемки, то делали вид, будто работают своими мотыгами, то располагались словно на отдых.
Чувствовалось, что они проделывали это уже сотни раз, что все это для них привычная и хорошо оплачиваемая работа. И кто знает, сколько им пришлось заплатить тому, кто повесил в рест-хаузе Бинды объявление с точным указанием количества миль до этой поляны.
Петр поднял фотоаппарат, но, когда в видоискателе появилась группа обнаженных девушек, делающих вид, будто они работают, что-то заставило его опустить камеру.
Чувство, заставившее его сделать это, было слишком сложным, чтобы он сам мог разобраться в нем вот так, сразу. Нет, это было не ханжество, не смущение перед наготой женского тела, это была скорее жалость, и даже не жалость, а протест, возмущение тем, что заставило этих женщин стать профессиональными торговками своим уродством.
Матрона в резиновой шляпе заметила, что он не снимает, и заговорила громко, возмущенно, размахивая руками.
Глазенки Шувы блеснули любопытством.
— Сэр, вам не нравятся женщины-«утки»? Мадам очень недовольна этим — ведь они шли сюда специально для вас, чтобы вы сфотографировали их и заплатили деньги.
Петр поспешно сунул руку в карман. Матрона вся подалась вперед, но северянин, стоявший у стены хижины, шагнул к Петру и протянул руку.
— Деньги ему, — заторопился Шува. — Он хозяин…
Это было как бы знаком. Северянин взял монету из рук Петра и опять вежливо улыбнулся. Затем протянул руку ко все еще стрекочущему кинокамерой Роберту.
И только теперь Петр заметил, что Элинор не было рядом с ними. Он вертел головой во все стороны и наконец увидел ее. Художница сидела спиной к ним на большом валуне метрах в ста, в тени рощи. Плечи ее были опущены.
Северянин аккуратно сложил полученные деньги в небольшой кожаный мешочек и спрятал его в складках одежды, опять молча и вежливо улыбнулся и отступил в тень хижины. И сразу женщины кинулись к Петру и Роберту.
— Деньги! Дай деньги! — настойчиво и громко выкрикивали они по-английски единственную фразу, которую знали.
— Бизнес! — вздохнул Роберт. — А ведь это племя находится под специальным наблюдением ООН. Они здесь полностью сохранили уклад каменного века.
Он усмехнулся:
— Каменный век — отличный аттракцион для туристов! Тем временем «утки» окружили матрону в шляпе: она принимала от них монеты и тщательно пересчитывала.
Видимо, сегодняшний заработок был хорошим, так как она вдруг вышла из кружка своих товарок и подошла к белым.
— Она наверняка хочет подарить нам шляпу, — улыбнулся Петр, когда матрона принялась снимать с головы кусок автомобильной покрышки.
Но он оказался прав лишь отчасти. Из-под шляпы были извлечены две цветные открытки и торжественно вручены гостям.
— Да ведь я видел эту открытку в Луисе, в магазине «Кинг-свей»! — заметил Роберт. — Так и есть — «Привет из Гвиании».
На открытке улыбалась матрона — в той же шляпе с велосипедными спицами, те же деревянные круглые пластины, обтянутые кожей губ, те же оранжевые зубы. И, наконец, мотыга через плечо.
На обратной стороне открытки чернел отпечаток большого пальца — автограф…
— К доктору Смиту? — спросил Шува, когда они вернулись к машине.
— Да, — твердо ответила Элинор.
И Петр вдруг обратил внимание: что-то в ней изменилось. Она держалась прямо и уверенно, как человек, принявший какое-то решение. Произошло ли это тогда, когда она сидела на валуне в роще, пока они с Робертом фотографировали бизнесменок каменного века?
Австралиец тоже заметил это. Во взгляде, который он тайком бросил на Элинор, Петр опять заметил тревогу и неуверенность, словно австралиец не хотел, чтобы они ехали в лагерь доктора Смита, но не решился возразить.
— Мы поедем через деревню, — сказал Шува, когда они принялись петлять по траве между деревьями — вдоль извилистой, но довольно широкой тропинки.
— Там очень хороший базар, — добавил он через некоторое время. — И я покажу вам нашу школу.
И Петр понял, что мальчугану очень хочется проехать по родной деревне на машине и чтобы все видели это. Петр улыбнулся: маленькое мальчишеское тщеславие.
Пока они ехали по деревне, Шува сидел в машине важно и прямо, чтобы все видели его сквозь стекло медленно ползущего «пежо».
Вечерело, и базар уже опустел. Лишь несколько торговцев дремали на циновках под навесами из таких же циновок — возле кучек красного перца, горсток арахиса и спичек.
Здесь не было вызывающего восторг и восхищение изобилия и пестроты южных базаров, здесь была гнетущая нищета.
Три мальчугана верхом на палках («Нечто вроде наших землемерных аршинов», — подумал Петр) скакали по пыли.
— А это школа, — с гордостью провозгласил Шува, когда они поравнялись с длинным одноэтажным зданием, беленным известью.
Перед ними стоял бетонный сарай с оконными проемами без стекол и с ржавой железной крышей. Оконные проемы были расположены очень низко к земле, и Петр успел заметить, что внутри класса громоздились грубые деревянные скамьи и такие же столы — длинные, неуклюжие.
— А дети «уток» сюда ходят? — спросил он.
— Нет, — покачал головой Шува. — Из этого племени никто сюда не ходит. Они язычники.
Дорога становилась все хуже и хуже.
ГЛАВА 23
Лаборант, массивный гвианиец с типичным лицом южанина, вошел в палатку и молча протянул доктору Смиту длинный и узкий листок бумаги.
Американец быстро и с видимым интересом пробежал глазами колонки цифр.
— Спасибо, Мануэль, можете идти.
— Йес, сэр.
Лаборант шагнул к выходу.
— Постойте!
Смит замолчал, будто бы решал что-то.
— Вы… уверены, что здесь все… Американец подбирал слово:
— …правильно?
