— Итак, Артур, у Ашота есть что тебе предложить.
— А почему ты думаешь, что я хочу принимать его предложение?
— Я так не думаю. — Армянин развел руками и улыбнулся. — Как хочешь, так и будешь решать! Твой выбор. Ты тут командир, ты и решаешь. Я, знаешь, только парламентарий. И все. Ты знаешь ведь, кто держит рынок в твоем районе?
— Чурка какая-то, вроде тебя. Азер.
— Точно-точно, Артур. Именно. Азербайджанцы держат тут рынок. Бероевы. В твоем районе.
— Ну и что? Мы их все одно с дерьмом смешаем.
— А ОМОН?
— Омон-шомон. Я всех соберу, тогда и посмотрим.
— Не вопрос, Артур. Как скажешь. Но для акции деньги нужны, правда?
— Допустим.
— А у Ашота есть для тебя предложение, Артур. Денег дадим.
— А ОМОН? — в свою очередь спросил Литвинов, уже понимая, к чему клонит чернявый.
— Омон-шомон, — белозубо улыбнулся армянин. — Это наша проблема. Никто сюда не свалится. Гарантируем, да. Твои орлы только должны будут приехать на рынок и сделать ваше дело.
— А твоему Ашоту это на кой?
— Ээ… Ты умный. — Армянин поскреб щетину. От этого жеста чистюля Литвинов поморщился и чуть- чуть отодвинулся. — Ты умный, Артур, ты в институте учился, знаешь, наверное, что такое для горских племен месть? Этот пес, Муслим Бероев, тот, что рынок у тебя на земле держит, он нашему Ашоту много зла сделал. Понимаешь? Кешищяны обижены на него, понимаешь?
— А чего ж он сам сюда не приедет и не завалит этого Бероева?
— Плохие времена сейчас, Артур. Ашот дома. Он там бизнес делает. Торгует, то да се… Ашоту не надо сюда ездить. Хороший армянин дома работу находит. Это только азеры грязные сюда ездят, говно продают. Мы люди честные.
Литвинов задумался.
Ему не был свойствен слепой национализм. Артур ненавидел только тех черных, которые заполонили рынки родной ему Москвы и вообще всей России, не давая работать коренному населению. Литвинов терпеть не мог гостарбайтеров и прочих бизнесменов из-за рубежа и считал, что именно они виноваты в растущей безработице и стремительном обнищании населения. Те же армяне, но живущие в Армении, имеющие там жилье и работу, не вызывали у Артура ничего, кроме уважения. К тому же он слышал, что между армянами и азербайджанцами счеты древние. Кто-то из них кого-то резал и чуть было не извел до конца.
— Мы тебя уважаем, Артур, — продолжал тем временем парламентарий. — Потому к тебе и пришли. Нам с тобой делить нечего. Понимаешь? И ты дело сделаешь, и нам будет хорошо. Ничего ведь особенного, ты же сам этого хочешь. А так только легче будет. Тебе. Нам. Всем хорошо.
— Месть, говоришь… — протянул Литвинов.
— Да-да. Серьезное дело.
— Что мы с этого будем иметь?
— Деньги, — развел руками армянин и улыбнулся.
Дмитрий Жуковский тоже был неплохим человеком. Можно даже сказать, был хорошим человеком. И в школе, и в армии. И на работе. А его подчиненные вообще приближались к идеалу. Все равны, как на подбор, с ними дядька Черномор. Омоновцы были дружной командой. Люди, которые, так или иначе, совместно рискуют жизнью, обречены проводить вместе свой досуг. Иначе нельзя. Иначе не получается. И они любили своего командира. За глаза называя Жуковского Черномором.
Сам Дмитрий Олегович был человеком почти без изъянов.
Он любил свое дело. Любил своих ребят. Старался о каждом собрать наиболее полную информацию, чтобы знать, кто чем дышит, чего можно ожидать и на что можно надеяться.
Была только у Жуковского одна слабость. Он очень любил женщин. То есть, говоря просто, был натуральным, стопроцентным кобелем из тех, о которых женщины отзываются «все мужики сволочи». При этом Дмитрий Олегович был женат, имел троих детей, и денег ему не хватало. Потому что, кроме семьи и работы, у него было три постоянные любовницы, не считая случайных связей. Разводиться Жуковский не собирался, потому что жену свою любил. А уж детей и подавно. Зная об этом, одна из любовниц, Зина, втихаря снабжала его средствами к существованию. От большого чувства. Ибо каждую свою размолвку с законной супругой майор Жуковский переживал тяжело и обычно у Зинаиды. А ей было невыносимо видеть, как мучается любимый человек.
Ситуация путаная, сложная, но, несмотря на свою кажущуюся экзотичность, часто встречающаяся.
Нельзя сказать, что майор не догадывался, откуда в его кармане вдруг обнаруживалась лишняя сотенная купюра.
Как ухитрялся Дмитрий Олегович выкручиваться из этой сложной, вечно стоящей на грани фола интриги, одному Богу известно. Однако все было неплохо до определенного периода.
Но в один несчастливый день в дверь кабинета, где сидел майор Жуковский, постучали.
И принесли конверт. Простой, без марок и надписей бумажный сверток, доверху набитый фотографиями. Глянув на первую из пачки, Дмитрий Олегович схватился за волосы. Запер дверь и налил себе водки. В голове крутилось неприличное слово, которым обычно принято обозначать конец. Конец всему. Счастливой жизни. Карьере. Любовным похождениям. Да и вообще… Одним словом, конец.
На глянцевых, идеального качества фото красовался майор собственной персоной. Голый. Вместе с черноволосой красавицей. Одетой то в милицейский китель, то в одну майорскую фуражку. То вообще ни во что, кроме жадных рук Дмитрия Олеговича. От красавицы пахло полынью, у нее были острые упругие грудки, оливковый цвет кожи и совершенно ненасытный темперамент. И конечно, знакомый сука-фотограф!
Майор застонал. Треснул кулаком по столу. От чего фотографии прыснули разноцветным фейерверком в разные стороны, а из конверта вывалилась бумажка.
Жуковский подобрал записку, развернул и, прочитав, присосался к бутылке снова. Прямо к горлышку.
На бумажке была напечатана сумма и обозначение валюты. Буковка S, вертикально перечеркнутая сверху вниз двумя палочками. И еще почтовые адреса. Домашний Жуковского и всех его трех любовниц, которые, естественно, о существовании друг друга не знали или не хотели знать.
А также номер счета, на который следовало указанную сумму перечислить.
Таких денег у Дмитрия Олеговича не было отродясь. И на день получки, назначенный на завтра, надеяться не приходилось,
Майор стонал, раскачивался и пил водку.
— Су-у-ка… — Его жизнь начинала казаться чем-то вроде персонального ада.
В другой ситуации он поднял бы своих орлов на дыбы и перелопатил от подвала до чердака всю Москву. Но было даже ежу ясно, что в этом случае фотографии стопроцентно уйдут на почту. Да еще и в кабинет начальства попадут. И пиши пропало…
В таких мучениях прошло два дня.
А на третий день дверь кабинета вежливо приоткрылась, и в нее всунулась слегка небритая, но очень сочувственная физиономия тщедушного армянина.
— Здравствуйте, Дмитрий-джан…
— Чего? — удивленно поднял брови Жуковский. — Вы к кому?
— К вам, Дмитрий Олегович. — И армянин улыбнулся удивительно белозубой улыбкой. — По делу.
— Какому еще делу?! — Надо было отметить, что майор из «лиц кавказской национальности» уважал только актера Кикабидзе. Все остальные у него значились под этикеткой «чернозадые». — Кто пустил?
— Извините, Дмитрий Олегович, — сочувственно произнес гость, просачиваясь в кабинет. — Но мы случайно узнали о том затруднительном положении, в которое вы случайно попали. Более того, мы, я думаю, сможем даже вам кое в чем помочь.
— Что-что? — Жуковский насторожился.
— Вы ведь, конечно, хотели бы знать, кто вас так подставил?
При этих словах майор встал, вытащил из шкафа очередную бутылку, два стакана и отодвинул «гостевой
