Лидеры КПРФ даже не любят вспоминать о социалисте В. Плеханове или «мягких» социал-демократах Мартове и Дане. Их богами по-прежнему остаются истязатели России — Ленин и Сталин.
Постановление Конституционного суда объявляло не соответствующим Конституции постановление о роспуске первичных организаций КПСС. Указ президента об имуществе партии от 25 августа 1991 года тоже был частично подвергнут ревизии. Это решение открывало путь к легитимизации и восстановлению КПСС. Мне всегда было интересно узнать, понимал ли демократ, и интеллигент В. Зорькин, какого джинна он выпустил из бутылки. Последовавшая вскоре трагедия октября 1993 года в значительной мере результат его слабости.
Б. Н. Ельцин не большой любитель признавать ошибки. Он будет терзать себя муками, переживать, но сказать, тем более публично, что он не прав, для него выше сил. Ему нужно пережить действительно нечто страшное, чтобы «выдавить» из себя: да, я был не прав, я ошибся. Таким страшным для него стал октябрь 1993 года. В «Записках президента», написанных уже после этой кровавой драмы, содержится несколько пронзительных признаний. Одно из них: президент слишком поздно понял, что Верховный Совет не способен договариваться. То же самое относится и к съездам народных депутатов. В сущности, эта ошибка была продолжением той фундаментальной ошибки, о которой написано чуть выше — что он не довел демонтаж КПСС до конца. Ведь и Верховный Совет, и съезд народных депутатов были порождением КПСС, а после ее запрета оставались ее тайным (а фактически явным) оружием.
В тот предоктябрьский период в окружении президента продолжали бороться две позиции. Примиренческая, связанная с поисками компромиссов, с новыми уступками оппозиции. Ее олицетворял В. В. Илюшин, очень тесно взаимодействовавший в тот период с Ю. Скоковым. В известной степени эту позицию можно было бы назвать «охранительской». В том смысле, что задача этой группы состояла в сохранении самого Ельцина — даже за счет невозможных компромиссов, за счет отступления. Другая часть помощников ориентировала президента на наступление, исходя из понимания, что уступки рано или поздно приведут к беде и поражению. Уточню, что обе «группировки» не конкурировали друг с другом, а, взаимодействуя, предлагали президенту альтернативы тактики. Но к октябрю 1993 года, когда конфронтация с Верховным Советом обострилась до крайности, обе линии слились в одну.
Не претендуя на обладание абсолютной истиной, выскажу мнение, что так и неудавшееся примирение с 7-м Съездом народных депутатов было следствием изначального настроя на вяло текущий компромисс. Это было не в духе президента. Он как бы вынужденно играл на чужом поле. Его умиротворяющее выступление на съезде было длинным, вялым. Спичрайтеры старались сделать все возможное, но при изначальной концепции «умиротворения» зарядить речь энергией было невозможно. Она походила на доклад Генерального секретаря КПСС. Зал слушал молча, враждебно. За время 1991–1992 годов Ельцин привык к более эмоциональной аудитории, вкусил сладость аплодисментов, привык к ним. За время часового выступления в зале лишь дважды слышались жидкие хлопки. И это деморализовывало президента. Даже депутаты демократических фракций были точно парализованы.
Выступление Р. Хасбулатова, напротив, принималось на «ура». Президент с мрачным видом слушал своего недавнего «выдвиженца», а теперь противника. Проигрывать он не любил.
На следующий день В. В. Илюшин неожиданно предложил мне написать вариант «Обращения к гражданам России».
— Это поручение президента? — попробовал уточнить я.
— Попробуй набросать… Потом посмотрим… — уклончиво ответил тот.
Для меня стало ясно, что в резерве президент держит другой, более мускулистый сценарий взаимоотношений со съездом и Верховным Советом.
Я просидел за компьютером весь вечер и утро следующего дня. Не стану приводить всего написанного мною текста, поскольку президент не воспользовался им. Это была как бы внутренняя заготовка и звучала так:
«…Я сделал шаг навстречу разумной оппозиции, протянул руку. В ответ — глухое молчание, хуже того — злорадное недовольство. Есть ли в этом логика? Да, есть! Это логика людей вчерашнего дня. Я шел на съезд с надеждой, что время научило депутатов гибкости и широте взгляда на истинные потребности страны — жить в мировом сообществе, как живут все люди, строить новую, сильную Россию. На съезде я увидел все ту же невосприимчивость к любой новой мысли. Дешевый популизм и откровенная демагогия заменили на съезде голос рассудка…
Я понял, как поняли и миллионы россиян, окрестивших съезд „говорильней“, что съезд изжил себя. Он стал барьером, хуже того баррикадами на пути реформ…
Принимая из рук народа власть президента, я дал клятву служить новой, демократической России. Сегодня во имя этой клятвы я должен пойти на решительные меры…»
По внутренней логике такого обращения далее следовал бы роспуск съезда и введение президентского правления. Это не было моей импровизацией. Целый ряд закрытых совещаний и консультаций, которые проводил президент в этот период с известными политологами, юристами, членами Президентского совета, выявили значительное число сторонников такой позиции.
Президент слушал, соглашался, но делал по-своему: терпел, стиснув зубы, снова терпел, отступая шаг за шагом.
Признаюсь, в тогдашней команде Бориса Николаевича я занимал достаточно жесткую позицию в отношении Верховного Совета и съезда народных депутатов. Не знаю, сказывался ли здесь характер, темперамент, азарт участника драки или политическая неопытность. Но я был уверен, что депутаты не хотят понимать язык компромиссов, видят в этом слабость президента и действуют еще более бесцеремонно. Теперь я вижу, что иногда мои поступки были на грани допустимого. Как, например, при заявлении, что «съезд невменяем». Мне кажется, что я говорил тогда так, как хотел бы, но не мог говорить президент.
Мои заявления вызывали настоящую истерику среди депутатов. Когда я входил в зал заседаний, вслед раздавалось злобное шипение. Были попытки привлечь меня к суду за дискредитацию съезда. Были письма протеста депутатов в адрес президента с требованием «укоротить язык пресс-секретарю». Президент на эти жалобы никак не реагировал. Оставляя мне свободу словесного маневра, он как бы нащупывал возможные границы своих собственных действий. Мое заявление в кулуарах Большого Кремлевского дворца о том, что «ход съезда подводит президента к мысли о необходимости референдума и не исключает вероятности роспуска съезда», было, разумеется, пробным шаром.
Конечно, говоря о «жесткости» в отношении депутатов, никто в президентских структурах и подумать не мог, что дело может обернуться насилием и кровью. Роспуск съезда и выборы — вот на что были ориентированы самые решительные оппоненты депутатов. Свидетельство тому хотя бы тот факт, что, когда боевики Руцкого и Макашова напали на мэрию и пошли, с оружием в руках, захватывать телецентр и вступили в бой с охраной «Останкино», президентские структуры оказались совершенно не готовы дать вооруженный отпор «человеку с ружьем». Даже милиционеры вокруг Белого дома были без оружия. Но об этом в свое время.
В те дни пресс-служба ежедневно делала для президента обзор откликов и комментариев по работе съезда. Демократическая пресса стала фактически коллективным президентским советом. Обзоры прессы давали возможность донести до президента всю ту горькую правду, которую не всегда просто было сказать ему в лицо. Мы писали:
«В журналистских кругах распространено мнение, что команда президента оказалась неподготовленной к съезду, недооценила степень его консервативности. Она нуждается в срочном усилении за счет надежных политиков, в которых президент мог бы быть уверен».
«Президенту пока удалось избежать ощутимых потерь. Тем не менее значительно пострадал его имидж сильной личности и суперавторитета».
«Неделя съезда показала, что президента можно заставить смириться не только с давлением, но и игнорировать его точку зрения».
И 7-й, и 8-й Съезды народных депутатов прошли под лозунгом массированного наступления на реформы. Это был ползучий легитимный заговор, опирающийся на старую советскую Конституцию. Тактика оппозиции состояла в том, чтобы путем внесения новых поправок в Конституцию обрезать до предела полномочия президента, в первую очередь по формированию правительства. Эти прерогативы перешли бы к Верховному Совету, а президент оказался бы чисто декоративной фигурой. Вся полнота власти перетекала бы в Верховный Совет, в котором Руслан Хасбулатов фактически уже установил личную диктатуру.
