года. —
Все высказывания Хрущева по обвинению Сталина в недееспособности и даже трусости можно было легко дезавуировать, поскольку он непосредственно не мог наблюдать за поведением Сталина, с одной стороны, а с другой — его явная неприязнь к Сталину просто выпирала наружу. Кроме того, склонность Хрущева к искажению исторической правды просто не оставляла шансов для исследователей проблемы якобы неадекватного поведения Сталина, опираться на высказывания Хрущева по этим вопросам.
Другое дело воспоминания и высказывания других деятелей из окружения Сталина, которые в то время работали непосредственно с ним и несут не меньшую ответственность за неудачи, сложившиеся на фронтах в первые дни войны.
Наиболее полные воспоминания об этих трагических днях оставил А. И. Микоян. С них и начнем анализ свидетельств сталинских приближенных о поведении Сталина в первую декаду после начала войны.
Свои мемуары А. И. Микоян оставил в виде книги «Так было», выдержавшей несколько изданий, в том числе выпущенной издательством «Вагриус» в 1999 году, из которой мы взяли приведенные ниже цитаты. Кроме того, имеется довольно объемистая 3-томная рукопись «1941 год», хранящаяся в РЦХИДНИ с координатами архивного хранения: РЦХИДНИ. Ф. 84. Оп. 3. Д. 187. Л. 118–126.
В мемуарах Микояна эта ситуация выглядит следующим образом:
«Решили, что надо выступить по радио в связи с началом войны. Конечно, предложили, чтобы это сделал Сталин. Но Сталин отказался: «Пусть Молотов выступит». Мы все возражали против этого: народ не поймет, почему в такой ответственный исторический момент услышат обращение к народу не Сталина — Первого секретаря ЦК партии, Председателя правительства, а его заместителя. Нам важно сейчас, чтобы авторитетный голос раздался с призывом к народу — всем подняться на оборону страны. Однако наши доводы ни к чему не привели. Сталин говорил, что не может выступить сейчас, это сделает в другой раз. Так как Сталин упорно отказывался, то решили, пусть выступит Молотов. Выступление Молотова прозвучало в 12 часов дня 22 июня.
Конечно, это было ошибкой. Но Сталин был в таком подавленном состоянии, что в тот момент не знал, что сказать народу».
Здесь ключевая фраза «подавленное состояние» Сталина. Конечно, после напряженной рабочей недели накануне немецкого вторжения, короткого (безусловно тревожного) сна не более 2–3 часов вид у него был, как уже выше упоминалось со ссылкой на свидетельство Я. Чадаева, «усталый, утомленный. Его рябое лицо осунулось». В это легко поверить, но ведь это далеко не «подавленное состояние».
Микоян утверждает, что присутствующие, в том числе и он лично, долго уговаривали Сталина выступить, но тот ни в какую! Трудно представить себе такую ситуацию, которую как бы мог допустить Сталин, уже принявший решение по каким-то иным, неизвестным окружающим, обстоятельствам поручить выступление своему заместителю В. М. Молотову. Тот же Микоян примолк бы и молчал, забившись в норку, словно мышка, только поведи Сталин бровью в его сторону. Сталин не позволял таких вольностей для обсуждения своих уже принятых решений. Другое дело, когда обсуждался вопрос, по которому у Сталина еще не было решения и его лишь предстояло принять. В этом случае вождь внимательно выслушивал мнение абсолютно всех присутствующих, даже намеком не давая понять, каково же его собственное мнение, чтобы оно вольно или невольно не было навязано очередному выступающему. В заключение, как хорошая вычислительная машина, проанализировав мнение всех «экспертов», он буквально «выстреливал» решение, которое никакому обсуждению уже не подлежало. Это был годами установившийся ритуал и приближенные его ни при каких обстоятельствах этот ритуал не нарушали, вернее, не смели нарушать.
Нам могут возразить: но тут же особый случай, Сталин в «подавленном состоянии», даже больше — он в «прострации», у него сломлена воля, и поэтому все осмелели и давай на его давить. Но вот мнение человека как бы со стороны — присутствующего на совещании одного из руководителей Коминтерна Георгия Димитрова, который не усмотрел в состоянии Сталина подавленности и прострации, записав в своем дневнике: «Удивительное спокойствие, твердость, уверенность у Сталина и у всех других» (ко всем «другим», по его записи в дневнике, относятся: С. К. Тимошенко, Н. Г. Кузнецов, Л. П. Берия и Л. З. Мехлис).
Некоторые исследователи заметили, что А. И. Микоян в своих мемуарах, как бы это помягче выразиться, несколько преувеличивал свою роль в той или иной критической ситуации, когда зачастую его слово играло как бы решающее значение по выходу из создавшегося тупика. Никакого особого криминала в этом нет, так делают многие, поскольку своя «кочка зрения» всегда кажется наиболее заметной. И эта человеческая слабость не может служить основанием, чтобы отметать буквально все аргументы Микояна, поскольку иными, альтернативными, материалами свидетелей мы не располагаем. Однако к его свидетельствам следует подходить весьма критически.
Е. Прудникова, правда по другому поводу, усомнилась в справедливости некоторых фрагментов в воспоминаниях Микояна, приведя следующий пример. Когда у Молотова родилась идея создания Государственного Комитета Обороны, он обсудил ее сначала с Берией и Маленковым, а затем позвал Микояна, и все вместе отправились на Ближнюю дачу к Сталину. По поводу участия Микояна в обсуждении этого вопроса Е. Прудникова выразила серьезное сомнение: «Не преувеличивает ли он свою значимость?»
Далее, о событиях 22 июня Микоян пишет уже не как участник совещания, на котором обсуждалось предстоящее обращение Молотова по радио, а со слов Молотова:
«Далее он (Молотов) рассказал, как вместе со Сталиным писали обращение к народу, с которым Молотов выступил 22 июня в двенадцать часов дня с Центрального телеграфа.
— Почему я, а не Сталин? Он не хотел выступать первым, нужно, чтобы была более ясная картина, какой тон и какой подход. Он, как автомат, сразу не мог на все ответить, это невозможно. Человек ведь. Но не только человек — это не совсем точно. Он и человек, и политик. Как политик он должен был и выждать, и кое-что посмотреть, ведь у него манера выступлений была очень четкая, а сразу сориентироваться, дать четкий ответ в то время было невозможно. Он сказал, что подождет несколько дней и выступит, когда прояснится положение на фронтах.
— Ваши слова: «Наше дело правое. Враг будет разбит, победа будет за нами» — стали одним из главных лозунгов войны.
— Это официальная речь. Составлял ее я, редактировали, участвовали все члены Политбюро. Поэтому я не могу сказать, что это только мои слова. Там были и поправки, и добавки, само собой.
— Сталин участвовал?
— Конечно, еще бы! Такую речь просто не могли пропустить без него, чтоб утвердить, а когда утверждают, Сталин очень строгий редактор. Какие слова он внес, первые или последние, я не могу сказать. Но за редакцию этой речи он тоже отвечает.
— Пишут, что в первые дни войны он растерялся, дар речи потерял.
— Растерялся — нельзя сказать, переживал — да, но не показывал наружу. Свои трудности у Сталина были, безусловно. Что не переживал — нелепо. Но его изображают не таким, каким он был, — как кающегося грешника его изображают! Ну, это абсурд, конечно. Все эти дни и ночи он, как всегда, работал, некогда ему было теряться или дар речи терять».
В этом многословном объяснении Молотова, пересказанном Микояном и опубликованном Ф. Чуевым, чувствуется, тем не менее, какая-то недоговоренность относительно причины отказа Сталина от выступления. Что-то он недоговаривает, но и проговаривается: «свои трудности у Сталина были». Что это за трудности? Почему о них молчит Молотов? А вот что звучит рефреном: «…некогда ему было теряться или дар речи терять». Но, тем не менее, так и не прояснилось, какая же основная причина послужила причиной отказа Сталина выступить с обращением к народу?
По Микояну, в «подавленном состоянии» Сталин находился вплоть до 24 июня: «Немного поспали утром, потом каждый стал проверять свои дела по своей линии: как идет мобилизация, как промышленность переходит на военный лад, как с горючим и т. д. Сталин в подавленном состоянии находился на Ближней даче в Волынском (в районе Кунцево)».
Но главное в этом фрагменте воспоминаний Микояна не то, что он совершенно необоснованно приписывает «подавленность» Сталину, находившемуся на Ближней даче, поскольку он с ним не общался, а
