тебя убьют бандиты.
—Господин гауптман, я хотел попросить, чтобы вы отпустили со мной Отто Шульца.
—Сам он за себя что, боится попросить?— Гауптман нахмурился, пристально взглянул на Ральфа, вздохнул: — Честно говоря, ефрейтор, у меня есть приказ отправить в отпуск, домой, на десять дней, тех, кто получил ранения в бою и особо отличился. Всего надо выбрать пятнадцать человек. Наверное, действительно, скоро придется поработать на богов войны. И ты и Шульц можете оказаться среди этих пятнадцати.
Мюллеру захотелось расцеловать усатого Ванделя, а потом со всех ног помчаться в казарму, отыскать Отто и все ему рассказать. Но Ральф сдержал себя. К тому же, ему стало немного стыдно перед покойным Зигфридом, ведь именно под предлогом того, чтобы предать земле бренные останки несчастного друга и разгадать тайну, ставшую причиной его смерти, Ральф собирался в увольнение, а, точнее, в опасное путешествие по проселочным дорогам.
Но как он мог отказаться от возможности побывать дома, повидаться с родителями, может быть, увидеть Анну, выпить кружку настоящего пива! Боже! При мысли о пиве, к которой примешивались смелые мечты о вечерних встречах с соседкой у моста через Изар, Ральф сдался.
—Господин гауптман… Это большая честь… Я…
—Что, уже забыли свою деревенскую русскую? Непостоянство, ефрейтор, нехорошая черта. Но вы молоды и еще сумеете от нее избавиться. Если, конечно, захотите. Хорошо, к делу Через пару дней я выдам вам отпускное свидетельство. Вы отправитесь на станцию Зикеево, откуда должен уходить поезд в сторону Брянска. Дальнейшие инструкции получите перед отбытием в отпуск. Ваши десять дней начнутся по прибытии в город Недригайлов, где вы отметите свидетельство у начальника станции. Все ясно?
—Так точно, господин гауптман. Спасибо вам. Я очень…
—Свободны, ефрейтор.
Не помня себя от внезапно свалившегося на голову счастья, Ральф бросился к зданию казармы.
Через два дня полтора десятка германских солдат, в стерильной форме и сапогах, начищенных так, что в них отражались высокие весенние облака, провожаемые завистливыми взглядами товарищей, отправились на станцию Зикеево. Им предстояло пройти десять километров, чтобы сесть в эшелон, который доставит их в Брянск, а там уже каким-то образом они попадут в Винницу, затем, через Львов — в Польшу, где нет настоящей войны и откуда уже до родины рукой подать.
На станции выяснилось, что эшелон задерживается. Отпускники отметили документы у начальника станции и терпеливо просидели на платформе до темноты. Курили, разговаривали без умолку, вспоминали смешные истории. Утром стало не до смеха. Все понимали: одна отпускная ночь пропала безвозвратно. Причем, никто из железнодорожного персонала и охраны не горел желанием объяснить, в чем дело.
Поезд появился к обеду следующего дня, как раз в тот момент, когда грубость и черствость начальника станции, который с безразличием распивал кофе с русскими в своей будке, чуть не спровоцировали нетерпеливых солдат на неуставные действия.
—Тебе сегодня повезло, тыловая сволочь,— проворчал Отто, когда группа отпускников проходила мимо будки начальника.— Еще пара часов, и я бы подметал платформу твоей холеной физиономией.
Ральф рассмеялся. Наверное, впервые за последний месяц он веселился от души. Зажили раны, новые друзья помогли позабыть острое чувство одиночества, засевшее в сердце после нелепой гибели Зигфрида.
Вагон, куда они загрузились, был начисто лишен удобств. Сидеть пришлось на покрытом неплотным слоем несвежей соломы полу. Хорошо, хоть, имелась небольшая печка да нечто вроде туалета в огороженном фанерными щитами углу. Впрочем, им еще повезло. В соседних вагонах пассажирам пришлось путешествовать в обществе домашнего рогатого скота.
Так ехали до Брянска, откуда поезд направился на юг, через Украину. Несколько дней спустя они прибыли в Недригайлов.
Оказалось, в этом городе формировались целые «отпускные составы». Минимум 2000 человек ожидали здесь отправки на запад. Станция разделилась на два мира. В одном царило необычайное для военного времени оживление. То тут, то там слышались песни. Два солдата из «Великой Германии» собрали целую толпу зрителей, умело импровизируя на гитаре и губной гармошке. Здесь знакомились, курили, из уст в уста передавали армейские истории, перевирая имена, названия мест и выдавая за факты фантастические вещи.
В другом тишину нарушали стоны тяжелораненых, которых на носилках доставляли к стоящим под парами составам.
Отто и Ральф три часа проторчали в очереди, чтобы, наконец, попасть в кабинет коменданта. Но прежде им пришлось пройти через дотошную и довольно унизительную процедуру проверки, которую выборочно проводила местная жандармерия. Здесь, в спокойном тыловом районе, где был относительный порядок, жандармы имели больше власти, чем там, где рвались русские снаряды и лилась кровь. Казалось, они отыгрывались на прибывших с фронта за презрение к полиции, которое фронтовики с большим трудом пытались скрыть. На глазах у Ральфа двое жандармов остановили пожилого солдата и устроили взбучку за, как им показалось, неопрятный вид.
—И что такого?— спросил с удивлением солдат.
—А то,— ответил ему жандарм,— что отсутствие дисциплины есть настоящее предательство. Посмотри на свой китель, на свои сапоги! И почему ты без головного убора?
Солдат повысил голос, сказав им что-то вроде «я не в прачечной отсиживался, а полгода дрался под Москвой и на Кавказе, и не позволю так со мной разговаривать».
—Ах, ты не позволишь так с тобой разговаривать?— услышал он в ответ. Жандарм выпучил глаза, вплотную подступил к солдату и, брызгая слюной, проорал ему прямо в лицо: — Ваши бумаги, быстро!
Жандармы отобрали отпускное свидетельство у несчастного и порвали его на мелкие кусочки. Что случилось дальше, Отто и Ральф не видели — подошла их очередь ставить отметку в отпускных документах.
Им пришлось провести в Недригайлове еще два дня. Не всем отпускникам хватило места в поездах, потому что в первую очередь в глубокий тыл отправляли раненых. Наконец, они разместились в настоящем пассажирском вагоне. Несмотря на тесноту, ехать было весело. Всю дорогу стоял невообразимый шум.
Ральфу повезло — ему досталось местечко у окна. Рядом дремал Отто. Напротив сидел чрезвычайно разговорчивый пехотный ефрейтор. Ему покоя не давала тема вероломства русских, о чем он готов был рассуждать сутками. Окружающие, находившиеся в благодушном, отпускном, настроении, равнодушно внимали возмущенному басу попутчика:
—Ведь как такое получается?— вопрошал он.— Если мы договорились с русскими, что нам нужен коридор через их территорию в Иран, то почему бы нас не пропустить? Так они ведь привели свои войска в боевую готовность и ждали у границы момента, чтобы напасть на нас! Нет, черт побери, они не понимают другого языка, кроме языка силы. Говорят, Сталин готовил вторжение в Польшу на конец июня 1941 года, а мы упредили его на каких-то восемь дней. А я думаю, он пропустил бы наши войска, якобы к иранской нефти, а сам ударил бы нам в тыл. И многие из нас сейчас не ехали бы в отпуск.
Отто наклонился к Ральфу и прошептал:
—Слушай, по-моему, нам выдали синтетические носки. Мы почти не ходили сегодня, а ноги горят, будто кто уголь в сапоги подбросил.
—Мне носки не выдали вообще, да я и не спрашивал. Хватило портянок. Накрутил на ноги и — порядок. Так, кстати, делают абсолютно все русские. Недаром отец мне говорил: «Главный враг солдата — носки, а не осколки». Так что я этого «врага» избегаю. Очень удобно. Сапоги на портянках плотно так сидят. И, главное, любую ткань можно использовать, по вкусу. Хочешь научу?
—Не знаю. Ну, научи… Портянки, конечно, много кто носит. У нас хоть есть выбор, что носить. А иваны, кстати, носки с наших убитых стаскивают, потому что своих нет. Хотя и у них можно позаимствовать всякие там первобытные штуки…
—Ага, valyenki, например, что там еще?
—Шапки меховые, штаны ватные.
—Да уж, нам бы все это сразу иметь, может не отошли бы к Смоленску в декабре.
—Точно. Генерал Мороз, будь он неладен, воюет по своим правилам. Но нам с тобой, кстати,
