щупалец проникало в мирный жизненный уклад, где главной заботой была забота о хлебе насущном.
В августе 1812 года его жгли на корню, косили недозревшим, закапывали в землю, оставляя пустыню с одинокими колодезными журавлями, завыванием одичалых собак, с постукиванием незакрытых ворот и ставень.
Это было настолько неожиданным для врага, что в мемуарах любого чудом уцелевшего солдата или офицера можно найти подтверждение недоумению, царившему во французской армии. 'Уже больше двух месяцев, — писал во Францию офицер Лабом, — мы встречаем на пространстве около 300 миль одни только безлюдные деревни и опустошенные поля'. Другой офицер, Росс писал: 'Все против нас, все готовы либо защищаться, либо бежать, везде меня встречали неприязненно, с упреками и бранью… бабы готовы к бегству и ругали нас так же, как мужики'.
Что ж, русские женщины умели при острой необходимости выражать свои мысли словами, которые заслуживали оккупанты и которые не вошли в словарь Даля и точно не переводятся ни на один язык мира.
Ненависть, прочно поселившаяся в сердце каждой россиянки, искала и находила выход не только в словах. Под рукой всегда в таких случаях находились предметы непритязательного крестьянского обихода.
'Даже женщины сражаются! — восклицал Федор Глинка и описал следующий эпизод. — Сего дня крестьяне Гжатского уезда, деревень князя Голицына, будучи вытеснены из одних засек, переходили в другие соседственные леса через то селение, где была главная квартира (русской армии. —
Никто и никогда из душевладельцев не ставил цель научить крестьянина владеть оружием. Больше того, этого умения боялись. Приходилось эту мудреную науку постигать в схватках с неприятелем, уничтожая его добытым оружием. Вот где был простор природной сметке, цепкому уму, твердым рукам и острому глазу! Было бы наивно полагать, что русский крестьянин всю жизнь готовился к нашествию, и все же 'предприятия они свои (воины-земледельцы. —
Именно так действовал отряд под командой крестьянки Прасковьи из деревни Соколове Ни она, ни ее односельчане не сумели, да и вряд ли бы успели воспользоваться тем способом, который оказался сподручным Смоленскому губернатору барону Ашу, постыдно бежавшему при первых выстрелах французской артиллерии, предоставив подданным распорядиться своей судьбой.
Оставшаяся для потомства 'кружевница Прасковья' распорядилась ею так, как подсказывала совесть. Как бы трудно ни звучало ее имя по-французски, его с опаской произносил губернатор Смоленска Жомини, оно косвенно послужило причиной расстрела интенданта Сиоффа и вызвало удивление у самого императора Франции. Гнев Наполеона был беспределен: армия не получала 'запланированного' фуража и провианта. Может быть, и другого интенданта Вильбланша ждала та же участь, если бы Жомини не сообщил Наполеону о трудностях снабжения и, в частности, о 'неуловимой предводительнице Прасковье и ее поразительных действиях'.
Жомини, назначая за голову Прасковьи 'большую сумму', не подозревал, что имя ее окажется бесценным для истории, а в золотых кладовых народной памяти навсегда сохранится ее образ. 'Ростом была она высокая, с открытым ясным лицом, с тяжелыми косами за плечами. Она была настоящей русской красавицей. Ее руки умели не только плести искусные кружева, но и не гнушались тяжелого крестьянского труда. А когда необходимо было постоять за себя и ближних, они брали топор, вилы и разили врага'.
Почти ежедневные визиты французов в деревню, где жила Прасковья, превращались в повальные грабежи и избиение ни в чем не повинных людей. В один из таких наездов двое солдат ворвались в ее избу и 'со злобным намерением устремились к крестьянской жене, угрожая умертвить ее саблею'. Жизнью расплатились они за беспредельную наглость. Топор еще раз сослужил Прасковье хорошую службу, отправив к праотцам троих из шестерых нападавших. Среди убитых оказался полковник, в форме которого она не раз появлялась перед неприятелем во главе отряда, вооруженного трофейным оружием. 'Страшное это было войско, — свидетельствовал современник, — двадцать сильных молодых парней и с ними красавица Прасковья'.
Стихийно создаваемые крестьянские отряды становились не только серьезной силой, главным содержанием которой было сознание внутренней правоты вооруженной борьбы, но и оказывали весьма значительную помощь действующей армии. Во многих из них рядом с мужьями, отцами, братьями сражались с неприятелем русские женщины. 'Враг мог разрушить стены ваши, — обращался с посланием к жителям освобожденного Смоленска Кутузов, — но не мог и не возможет победить и покорить сердец ваших. Таковы Россияне!'
Слова фельдмаршала, носившего, кроме прочих титулов, титул князя Смоленского, целиком и полностью относится к женщине, о которой говорили с восхищением в армии, ее имя делало храбрецов трусами, в стане врагов сеяло панику, обращало в бегство. Не исключено, что ее устами была произнесена фраза, ставшая народной пословицей: 'Россия — не птичье гнездо, ее не разоришь!' Именно молве мы обязаны тем, что имя старостихи Василисы и ее подвиги, обрастая деталями былинного эпоса, стали известны в самых глухих уголках России.
Перед исследователем стоит в данном случае трудная задача: отличить историческую правду от вымысла. Но простое раскладывание по полочкам вряд ли необходимо и наверняка может привести к нарушению целостности образа женщины — 'грозы двенадцатого года', прочно сложившегося в народном сознании. Попытаемся воссоздать картину минувшего.
В селе Сычевка Пореченского уезда знали, что французы заняли Смоленск, но староста Дмитрий Кожин полагал, что негоже оставлять созревшие хлеба в поле, да и значительная отдаленность от города вселяла надежду, что французы сюда не доберутся. И все же они не обошли Сычевку. Начали с уговоров, кончили повальным грабежом. Ни крики негодования, ни плач женщин и детей не остановили грабителей. За отказ выдать требуемое многие в тот жаркий августовский день поплатились жизнями. Удар сабли решил судьбу непокорного старосты. Так Василиса Кожина стала вдовой. Односельчане, справив скромные поминки, единодушно избрали ее старостихой, сопроводив избрание словами: 'Будь ты на место мужа. Ты — баба с головой'. В последнюю фразу, по всей вероятности, был вложен следующий смысл. В замужестве любая из женщин-крестьянок окончательно теряла всякую самостоятельность и навсегда лишалась возможности выражать собственное мнение. Но, очевидно, перед нами исключительный факт, когда широкие мужские плечи не могли заслонить природный ум, рассудительность и решимость отстоять собственное 'я'. И не только смерть мужа, но и авторитет односельчан выдвинул Василису Кожину на довольно-таки значительный пост сельского старосты.
'Плетью обуха не перешибешь', — гласит пословица, но коль так, то в ход были пущены изобретательность и хитрость. Пригодились лесть, чарующая улыбка, задорный смех в ответ на корявые сальности.
В этот визит в Сычевку французам казалось, что хлебосольству русской женщины не будет предела. На столе одна за другой появлялись наливки, пиво, всевозможные закуски. Но, как говорится в народе, на пиру наступило похмелье, обломки избы, подожженной Василисой, навсегда похоронили под собой жаждущих легкой наживы.
Сколько их полегло от кос и рогатин, не счесть, еще больше попало в плен. Летом это были наглецы и истязатели, а в начинавшуюся стужу пришедшие от голода в отчаяние люди по своему виду более напоминали бродяг. Позднее слова Василисы, обращенные к ним, нашли отражение в стихах.
