— Ты смотри, какой запасливый! Целый арсенал. Три «тэтэш-ника», ПСМ, два «Стечкина» и даже один «Хай Пауэр». Этот-то у тебя откуда? Патронов валом. На вес, что ли, их покупал?
Кашуба молчал. Около трех суток он просидел в камере изолятора предварительного содержания. Наслушавшись про уголовников, которые непременно устроят ему какой-нибудь подвох, он твердо решил держать язык за зубами, ни с кем в разговоры не вступать, в карты не играть и вести себя предельно осторожно. Ничего этого ему не понадобилось. Камера была хоть и маленькая и душная, но находилось в ней всего три человека. Он стал четвертым. Никто из этой троицы не обратил на вновь прибывшего никакого внимания. Никто его ни о чем не спрашивал, ни с подвохом, ни без. С правой стороны на нижней койке спал какой-то пожилой мужик, закрыв голову пиджаком. На левой сидели двое и тихо о чем-то разговаривали.
— Виктор, — буркнул он, входя в камеру. — Здрасте.
— Здравствуйте, — вежливо ответил ему один из сидевших, толстый мужик лет пятидесяти, но имени своего не назвал. Второй, молодой, примерно одних лет с Виктором, с ежиком светло-русых волос и внушительными по ширине плечами, только мазнул по новичку глазами и ничего не сказал. Просто кивнул. Виктор молча прошел и забросил свои вещи на свободное место. Потом поискал глазами, где бы сесть. Наверх, в самую духоту, лезть не хотелось, но он не рискнул беспокоить спящего и в конце концов притулился на корточках рядом с койкой. Двое напротив продолжали о чем-то тихо беседовать. Виктор ожидал, что они все-таки обратят на него внимание, но так ничего и не дождался. Устав сидеть в неудобной позе, он полез наверх.
Вечером раздали какую-то баланду, но Виктор ее есть не смог. Проснувшийся угрюмый мужик снизу съел его порцию. Курить хотелось до ужаса, но сигареты забрали. Он попил воды из помятой алюминиевой кружки и снова лег. Парочка внизу, толстяк и плечистый как окрестил их Виктор, наговорившись, села вместе ужинать, сдабривая казенную баланду явно домашней колбасой. Поев, они снова принялись что-то обсуждать. До Виктора долетали слова «презумпция невиновности», «пенитенциарная система» и «исходя из нижесказанного». Говорил в основном маленький и толстый, а плечистый слушал и изредка шепотом что-то уточнял. Пожилой мужик на койке под Виктором после ужина снова улегся, накрыв голову пиджаком. Кашуба лежал, глядя в серый потолок и на тусклую лампочку в сетчатом колпаке. Никто его ни о чем так и не спросил.
Утром пожилого мужика куда-то надолго увели, а парочка снизу продолжила свою беседу, причем толстый опять сыпал непонятными словами, а молодой слушал и кивал. Наконец они замолчали. Виктор слез со своей койки, где было страшно душно, и уселся на пустующее место угрюмого. Им по-прежнему никто не интересовался, и это было даже как-то обидно. Он покашлял и спросил:
— Мужики, закурить не найдется?
— Бери. — Плечистый протянул ему пачку. Сигареты были у него хорошие, «Мальборо». Видно, ему не стали здесь морочить голову, что «положено без фильтра». Везде блат! Даже здесь. Впрочем, здесь блат особенно нужен… Виктор с наслаждением затянулся.
— Спасибо.
Качок ничего не ответил, только снова кивнул. «Неразговорчивый какой, — подумал Кашуба, разглядывая сидящих напротив. — Интересно, за что они здесь?» Но спросить он не успел, потому что железная дверь со скрежетом распахнулась и привели назад соседа снизу. А молодого наоборот — забрали.
— Пинчук, к следователю! — равнодушным голосом прокричал в камеру разводящий.
Плечистый встал, а толстяк засуетился и стал что-то быстро шептать ему на ухо. Пинчук кивал, и до Виктора донеслись его слова: «Понял, все понял». Он еще раз кивнул толстяку, и дверь с визгом захлопнулась. Толстяк зачем-то потер руки, уселся поглубже на койке и развернул газету. Мрачный мужик посмотрел на сидящего на его месте Виктора и предложил:
— Хочешь, я наверх лягу? Мне все равно.
— Спасибо. — Виктор немного растерялся. — А как же… — но мужик уже забрался на верхотуру и лег, привычно закрыв голову мятым пиджаком. Виктор сидел молча, раздумывая над тем, что прошли уже почти сутки, а его никуда не вызывают и ни о чем не спрашивают. Толстяк читал свою газету, изредка шелестя страницами. Когда он отложил прочитанное в сторону, Виктор спросил:
— Можно мне вашу газетку почитать?
— Берите, молодой человек. — Толстяк вежливо пододвинул к нему разрозненные листы.
Кашуба принялся было читать, но тут же с сожалением положил газету обратно — сплошные экономические прогнозы, биржевые сводки и все в таком же духе. Толстяк покосился, но ничего не сказал. Кашуба сидел, изнывая от полной неизвестности и безделья, к которому не привык; мужик наверху спал, а толстяк с упоением читал свои биржевые новости, не обращая ни на кого внимания. Часа через три дверь снова распахнулась и ввели Пинчука. Тот сиял, как именинник, и сразу кинулся к толстяку. На этот раз он не шептал, а довольно громко объявил:
— Спасибо, Аркадий Борисович! С меня причитается! Выпускают пока под подписку. Но я думаю, что… — Тут он снова понизил голос, а толстый Аркадий Борисович довольно внятно проговорил:
— Держитесь той линии, Саша, что я вам советовал. И адвоката обязательно, обязательно… — Он скороговоркой назвал длинную фамилию. Виктор, как ни вслушивался, не разобрал и обиженно отвернулся.
Плечистый между тем быстро собрал вещи и ушел. Дверь за ним захлопнулась, и они остались в камере втроем. Виктор сидел, глядя в пространство и размышляя, почему же за ним до сих пор не приходят.
— Извините, — обратился он к толстяку, — а вы не знаете, за что он сюда попал? Ну, который сейчас ушел? Пинчук, кажется?
— Молодой человек. — Толстяк отложил газету и скептически прищурился на него маленькими глазками. — Я же не спрашиваю, за что вы сюда попали?
— А ты спроси! — Мрачный мужик на верхотуре вдруг сел, стащив с головы свой пиджак. — Ты спроси! А то все: шу-шу-шу, шу-шу-шу! О Господи! — Он сидел, раскачиваясь из стороны в сторону. — Сил моих больше нет. Счас сам попрошусь и все подпишу. Два года я ее, стерву, умолял! На коленях стоял! Два года! Два года я ее каждый день убить хотел! Два года! И убил, — добавил он с каким-то упоением. — Все подпишу, к чертовой матери. Сил больше нет тут сидеть.
— Что вы, Алексей Иванович! — Толстяк даже всплеснул полными ручками. — Что вы такое говорите! Как это — подпишу? Что вы два года убить хотели, подпишете?
— Подпишу, — решительно заявил сверху мужик, которого толстяк назвал Алексеем Ивановичем.
— Это же самоубийство! — Толстяк с хрустом сложил свою толстую газету пополам. — Вы хоть это понимаете? Вы подумайте, что вы делаете, Алексей Иванович! Одно дело — убийство в состоянии аффекта. Крим пассэ, так сказать, преступление страсти! Отсидите немного, будете себя хорошо вести и выйдете через пару лет, а то и через полгодика по амнистии какой-нибудь. А другое — «два года хотел». Это уже с заранее обдуманным намерением! Это же статья какая, Алексей Иванович! Это ж от звонка до звонка! На что вы себя обрекаете! Вы же голову на плаху кладете!
— Я бы ее, суку, еще раз убил, — мрачно заявил Алексей Иванович.
Толстяк буквально онемел, а потом шепотом сообщил Кашубе:
— Он жену с любовником зарезал. Двадцать семь ножевых ранений. И это только у жены!
Мужик вдруг снова улегся и закрыл голову пиджаком. Виктор сидел молча, переваривая услышанное. Толстяк все осуждающе покачивал головой и закатывал маленькие глазки. Потом снова потянулся к своему чтиву.
— Извините, Аркадий Борисович. — Виктор вдруг решительно встал и пересел на койку толстяка. — Вы меня не проконсультируете?
— Витя, Витя, — осуждающе шептал Аркадий Борисович, — ну что вы как маленький, ей-богу! Зачем вы их покупали, пистолеты эти! И сколько! Это же незаконное хранение оружия! Криминал! Статья! — Он сокрушенно покачал лысой блестящей головой. Лишь по краям обширной прогалины слабо кудрявилась неопределенного цвета поросль. — Молодость! Романтика! Я все понимаю. — Он положил второй подбородок на жирную грудь и прикрыл глаза. — Детство без игрушек. Наверное, и без отца…
— Без отца, — подтвердил Кашуба. — Мать только у меня, инвалид второй группы. В деревню
