— Такой разврат могла придумать только она? Как тебе?
Что тут скажешь? Эротично? Откровенно? Смело? Сергей чувствовал, что ни один из этих вариантов Кате не понравится.
— Очень… по-новому.
— По-новому? — девушка взглянула на себя, как будто не видела раньше, — По-новому… А ведь ты прав: раньше, в царские времена девушку, осмелившуюся показаться в таком виде на пляже заклевали бы. Распутство, разврат!
Катя оживилась. Наверное, она боялась услышать осуждение или, что с ее точки зрения было бы еще хуже, некий сомнительный комплимент.
— Девушки при коммунизме не должны стыдиться показать свое тело. Если оно, конечно, красивое, спортивное… Навряд ли будет правильным демонстрировать дряблое тело и жирные складки…
Сергей был согласен на все сто.
— Так ведь уже организовывалось общество «Долой стыд», — вспомнил он.
— Сначала нужно перестроить психологию общества, его отношение к женщине не как к предмету, а как к личности! Что приходит мужчине на ум первым при виде обнаженной женщины? Только половые отношения. Вот когда перестроиться психология, тогда и станет возможным обнажение без смущения. Сейчас же — нет.
Катя раскраснелась. Видимо, она сама еще была далека от идеальной коммунистической девушки и разговор на такую тему ее смущал.
— Хотя само появление «Долой стыд!», — продолжала она, — уже многое говорит о свободе в СССР. Что ждало бы этих людей в прошлом, до революции? Осуждение ханжеского общества, возможно даже, обвинение в сумасшествии. Сейчас же их обвинили только в мелком хулиганстве, а общество просто посмеялось. Но, повторяю, при царе их появление было бы и вовсе невозможным. Или это были бы распутники в поисках новых ощущений…
— Скажи, Катя, а что для тебя СССР?
— Свобода, — не задумываясь ответила та, — Свобода для человека строить общество всеобщего счастья. В старое время рабочие, крестьяне были всего лишь винтиками в огромной машине, винтиками, о чьей пользе никто не задумывался, чье место в обществе было уготовано от рождения, а сейчас каждый волен стать тем, кем ему захочется. Рабочим, крестьянином, инженером, ученым…
— А разве в царские времена сын рабочего не мог стать инженером?
— Не мог, конечно. Ты слышал о законе «о кухаркиных детях»? Детям рабочих, слуг, мелких купцов вообще запрещалось обучаться в гимназиях! Да дело даже не в этом! Представь, что Слава сочинял бы свои космические корабли до революции и придумал бы что-то действующее? Смог бы он убедить хоть кого-нибудь построить корабль? Нет! Сразу вопрос «А сколько денег это принесет?». «А как можно использовать ваш корабль в военных целях?» И всё! Да скорее всего его бы и слушать не стали. Что такого может предложить сын мелкого чиновника из провинции? Смешно и говорить. А сейчас любое предложение станут рассматривать: есть в нем толк или нет. И не посмотрят на личность того, кто это предложил…
Сергей подумал, что наверное все-таки если что-то предложит сын священника, к его предложению тоже отнесутся с предубеждением. Хотя… Кто знает…
— Каких только проектов не было предложено в первые годы советской власти, — продолжала Катя, — и смотрели тогда не на личность предложившего, не на возможные выгоды, а только на целесообразность. Вот например, было предложение ввести в обязанность для всех граждан страны носить одинаковую одежду…
Сергей содрогнулся. В принципе, именно такой образ — толпы одинаково одетых людей — и вставал перед его глазами при слове «коммунизм».
— И почему не приняли?
— Во-первых, коммунизм — не всеобщая уравниловка. Так думали во времена социалистов-утопистов, но сейчас-то понятно, что такой подход ни к чему не приведет. И уж точно счастья не прибавит. А во-вторых — целесообразность. Ну переоденем мы всех в одинаковое. Что это даст? В чем польза такого предложения? Ни в чем, кроме того, что мы потешим сторонников уравниловки да истратим все запасы синей ткани. Не приняли, конечно. Или вот было еще предложение, на мой взгляд, толковое. Перевести русский алфавит на латиницу. Как тогда думали? В России грамотных — один из пяти. Проще этого одного переучить на латиницу, а четырех других учить уже сразу на ней. Зато проще было бы общаться с другим миром…
«Не было бы проблем с клавиатурными раскладками…» Вообще, планы у здешних большевиков были действительно глобальными. В переводе языка на латиницу даже было что-то полезное.
Значит, для Кати СССР — возможность быть свободной и строить счастливое общество… А о царской России она не жалеет, там у нее не было бы никаких шансов.
Профессор Крещенский о России жалеет, но и в СССР нашел чем заняться.
Интересно было бы услышать мнение капитана Ждана по этому поводу…
— Дядя Анисим!
Сергей был искренне рад видеть старого пасечника-контрабандиста.
— Плямяш! Проходи, садись!
Никитич ловко хлопнул рюмку самогона и закусил огурцом. Сергей присел за стол, рядом с ним тут же оказалась полная рюмка и тарелка с жареной картошкой.
До попадания в 1925 год Сергей искренне не понимал привычки американских детективов постоянно отпивать виски из карманной фляжки. По его разумению, уже к середине дня такой детектив не должен был вязать лыка, не то что преступления распутывать. Пообщавшись с Никитичем, он понял: все дело в привычке. Из фляжки пасечник, конечно, не хлестал, но выпить стопку-другую за обедом или ужином для него было делом привычным. Самое главное, на нем выпитое нисколько не сказывалось. Хотя, может, все дело было в самогоне.
Если верить многочисленным фильмам о жизни деревни, самогон — нечто мутно-белое, в огромной бутыли, заткнутой обгрызенным кукурузным початком. А если верить всяким там юмористам, запахом ядреного деревенского самогона можно было травить мух. В действительности же самогон — если его, конечно, делали по всем правилам и для себя — был прозрачнее воды, ароматнее водки и ее же вкуснее и мягче. Сергей с удовольствием выпил свою стопку. Самогон пах горячим хлебом.
— Ну цто, плямяш, с Аленой не встрецался?
— Встрецался… встречался.
— Да ну? И когда она в Загорки вярнется?
— Да вроде бы говорила, что не вернется. По России пойдет.
— Эх… — Никитич выпил еще одну, — дурак ты, плямяш!
Деревянная ложка звонко щелкнула Сергея по лбу.
— Какую дявцонку упустил.
— Дядя Анисим, да ведь дела у меня в городе. Людей подведу!
— Дяла у няго… У всех дяла.
Никитич захрустел огурцом. Сергей внимательно посмотрел на пасечника.
Напротив него сидел крепкий, не старый еще мужик. МУЖИК. Который не может сидеть без работы, который трудится и трудился всегда. А вот как он относится к большевикам?
— Дядя Анисим, вот скажи, а тебе когда лучше было — при царе или сейчас… Ай!
Ложка ударил в лоб еще раз.
— А ты сам, плямяш, подумай, когда мне луцше: сяйцас, когда у мяня зямля есть, или тогда, когда у мяня яе не было?
— Как не было? А на чем ты тогда работал?
— Работал-то я на зямле, да ня на своей. Зямля при царе принадлежала не крястьянину — миру…
Миру?
— Вот сам смотри. Живет в дяревне пять сямей — Никитич воткнул в жареную картошку на сковороде пять огурцов, — мир выделил уцастки, — черенок ложки расчертил картошку на пять «участков», — на этом — камни, на этом — пясок, на этом — хорошая зямля, на этом — холм, а здесь и вовсе — болото. Как
