Он бросил на меня странный взгляд из под седой челки.
— Сюда кто-то заходил? За последние три часа здесь никого не было. Я сам дежурил на входе. К сожалению, нашим архивом мало пользуются.
— Тот человек… — Я осекся, представив себя со стороны: нервно размахивающий руками иностранец. — Он забрал мои карты. То есть ваши, архивные карты.
— Карты, гер профессор?
— Я работал с картами. Выписал их сегодня утром на свой номер.
— Не эти ли? — Он смотрел на мой стол.
Прямо на виду лежала обычнейшая дорожная карта Балкан. Я никогда в жизни ее не видел, и, ручаюсь, пять минут назад ее там не было. Библиотекарь поставил на место последний том.
— Ладно, забудем.
Я торопливо собрался и как можно быстрей покинул библиотеку. На многолюдной шумной улице не было и следа того чиновника, хотя мимо меня прошло несколько мужчин того же роста и сложения с портфелями в руках. Добравшись до своего номера, я обнаружил, что вещи мои передвинули, устраняя какую-то техническую неполадку. Сделанные мной копии старых карт, а также и заметки, не понадобившиеся мне в тот день для работы, пропали. Чемоданы были полностью распакованы, но служащие отеля уверяли, что ничего не знают. Я всю ночь лежал без сна, вслушиваясь в шорохи за стеной. На следующее утро я собрал грязные рубашки и словари и первым рейсом отплыл в Грецию.
Профессор Росси снова сдвинул ладони и глядел на меня, словно терпеливо дожидаясь возгласов недоверия. Но я отчего-то проникся верой в его рассказ.
— Вы вернулись в Грецию?
— Да, и провел остаток лета, стараясь забыть о своем приключении в Стамбуле, хотя не замечать его последствийбыло невозможно.
— Вы уехали потому, что… испугались?
— Насмерть перепугался.
— Но потом вы проделали все эти исследования — или заказали кому-то — над своей странной книгой?
— Да, в основном химические анализы в Смитсоновском институте. Но когда результаты ничего не дали — и после еще одного случая, — я убрал книгу на полку. На самый верх, как видите.
Он кивнул на самый высокий насест в своей клетке.
— Странно — я иногда размышляю над теми случаями, и порой они вспоминаются очень отчетливо, а иногда только какие-то обрывки. Впрочем, привычка, вероятно, разъедает самые ужасные воспоминания. А бывает — я годами вовсе об этом не думаю.
— Однако вы в самом деле думаете… что тот человек с ранками на шее…
— А что бы вы подумали, если бы стояли там перед ним и притом твердо знали, что вы в своем уме?
Он встал, прислонившись к полкам, и в голосе его на миг прозвенела ярость.
Я глотнул остывшего кофе. Он был очень горек: застоялся на дне.
— И вы никогда больше не пытались вычислить, что означают те карты, откуда взялись?
— Никогда.
Он на минуту задумался.
— Одно из немногих исследований, которые я не доведу до конца. Однако у меня есть собственная теория, что эта призрачная область знания, как и некоторые менее устрашающие, относится к тем, которые пополняются понемногу то одним, то другим, и каждый, добавляющий крупицу знания, отдает за него часть своей жизни. Быть может, те трое, которые века тому назад чертили карты и пополняли их, внесли свой вклад, хотя, признаться, изречения из Корана не много прибавляют к сведениям о местоположении настоящего захоронения Цепеша. Разумеется, возможно, что все это чушь, и он похоронен в том самом озерном монастыре, как уверяет румынское предание, и покоится там в мире, как положено доброй душе — каковой у него не было.
— Но вы так не думаете? Он снова помолчал.
— Наука должна двигаться вперед. К добру или ко злу, но это неизбежно в каждой области знаний.
— А вы не ездили на Снагов, чтобы взглянуть самому? Он покачал головой.
— Я прекратил исследования.
Я поставил ставшую ледяной чашку, не сводя глаз с его лица.
— Но какую-то информацию вы сохранили? — медленно сказал я наугад.
Он дотянулся до верхней полки и вытащил вложенный между книгами запечатанный коричневый конверт.
— Конечно. Кто же уничтожает данные исследований? Я сделал по памяти копии тех трех карт и сохранил другие заметки, те, что были у меня тогда с собой в архиве.
Он положил невскрытый конверт на стол между нами и коснулся его с такой нежностью, которая, как подумалось мне, плохо сочеталась с ужасом перед его содержимым. Эта мысль или темнота весеннего вечера, сгущавшаяся за окном, усилила мою тревогу.
— Вам не кажется, что это опасное наследство?
— Пред богом, хотел бы я сказать «нет». Но, быть может, опасность тут лишь психологического свойства. Жизнь наша лучше, здоровее, когда мы не задумываемся без надобности над ее ужасами. Как вам известно, история человечества полна злодеяний, и, вероятно, нам и следует думать о них с ужасом, а не увлекаться ими. Все это было так давно, что я уже не уверен в точности своих стамбульских воспоминаний, а повторять попытку мне никогда не хотелось. Кроме того, у меня такое ощущение, будто все, что мне следует знать, я увез с собой.
— Чтобы идти дальше, хотите вы сказать?
— Да.
— Но вы так и не выяснили, кто мог составить карты, обозначающие, где находится могила? Или находилась?
— Не выяснил.
Я накрыл рукой коричневый конверт.
— Не обзавестись ли мне четками или еще каким оберегом?
— Я уверен, что вам будет достаточно собственной добродетели, или совести, если угодно, — мне хочется думать, что это свойство есть у большинства людей. Нет, я не стал бы носить в кармане чеснок.
— Заменив его сильным психическим противоядием?
— Да, я старался… — Его лицо стало грустным, почти мрачным. — Возможно, я сделал ошибку, не воспользовавшись советами старинных суеверий, но я считаю себя рационалистом и на том стою.
Я сжал пальцами конверт.
— Вот ваша книга. Интересная находка, и я желаю вам удачи в поисках ее происхождения. Приходите через две недели, и мы продолжим наш разговор о торговле в Утрехте. — Он подал мне переплетенный в пергамен томик, и мне показалось, что грусть в его глазах опровергает легкость тона.
Должно быть, я изумленно моргнул: собственная диссертация казалась сейчас принадлежащей иному миру.
Росси мыл кофейные чашки, а я непослушными пальцами собирал портфель.
— Еще одно, напоследок, — серьезно сказал он, когда я снова повернулся к нему.
— Да?
— Не будем больше говорить об этом.
— Вы не захотите узнать, как у меня дела? — поразился я, сразу почувствовав себя одиноким.
— Можете считать и так. Не хочу знать. Если, конечно, вам не понадобится помощь.
Он взял мою руку и сжал ее обычным теплым движением. Меня поразила невиданная прежде горечь в его взгляде, но он тут же заставил себя улыбнуться.
— Хорошо, — сказал я.
— Через две недели, — весело крикнул он мне вслед, когда я вышел из кабинета. — И смотрите, чтоб принесли мне законченную главу!
