Я описал уряднику ситуацию в Малой Вишере, и поезд двинулся дальше. У нас была одна надежда — бронепоезд еще в бою. Далекий гром канонады был тому подтверждением.
Мы зашли с урядником в купе проводника. Добрынин опустился на лавку и, преодолевая слабость, тихо сказал:
— Вахмистр, ты старше по званию, принимай командование. Как видишь, офицеров не осталось, я ранен, связи нет, положение на станциях неизвестно. Осталась одна надежда — бронепоезд. У нас двадцать раненых, им нужна срочная помощь.
— Постой. — Я наклонился к уряднику: — Ты же понимаешь, что сейчас наш поезд подойдет к полю боя. Даже если мы успеем предупредить своих, то одно-два попадания — и от нас мокрого места не останется.
Мои слова услышал заглянувший в купе санитар.
— У нас несколько «трехсотых» в крайне тяжелом состоянии, — вмешался он. — Им нужна операция. Оба наших врача погибли, если в течение часа раненым не помочь, то из двадцати останется десять. В бронепоезде их можно спасти — там два медвагона, около десятка врачей и тридцать санитаров.
— Хорошо, я принимаю командование, — сказал я, и в тот же миг урядник Добрынин, словно потеряв опору, завалился набок. Мы с санитаром подхватили его и уложили поудобнее. — Что у него?
— Осколочное, — коротко бросил санитар. — Ему тоже операция нужна, но он говорил, что, пока к бронепоезду не дойдем, командование не сложит.
— Понятно. — Я прошел на тепловоз к машинистам, поприветствовал их, представился и скомандовал: — А теперь — полный ход! Выходите на связь с бронепоездом каждые пять минут, пока не ответят, к черту радиомолчание! Где мы находимся?
— Скоро подойдем к станции Гряды, — ответил второй машинист. — Она считается пустой, укрепления и здания отсутствуют, по ходу движения поезда там не останавливаются, после нее Чудово Московское.
— Очень хорошо, на Грядах не останавливаться, скорость на максимум. И что со связью? Когда свяжетесь с командованием бронепоезда?
— Есть связь, — отозвался второй машинист. — Я только что настроился, позывной бронепоезда «Красный»; у нас рация с блокпоста, ее позывной «Четвертый контроль».
— Соединяй! — приказал я.
Через несколько секунд сквозь шипение и треск послышалось:
— «Красный» слушает, прием. С кем я разговариваю?
— «Четвертый контроль». — Я решил сразу ввести командира бронепоезда в курс дела. — Четвертый контроль уничтожен. У нас трофейный тепловоз и два вагона, идем за вами. Как понял меня, прием?
— Понял. Где вы находитесь? — Голос был ровным и показался мне даже равнодушным.
Я бросил взгляд на карту; машинист, который слышал наш разговор, указал на точку.
— Проходим седьмой контроль. У нас тут двадцать «трехсотых». Врачей нет, срочно нужна помощь. Как понял, прием?
— Понял тебя. Когда подойдете к восьмому контролю? Прием.
Я взглянул на машиниста. Тот показал на часы.
— Через тридцать минут будем у восьмого контроля. Мы сможем подойти к «Красному»? Как понял меня, прием? Как сможем подойти к вам?
— Колея заблокирована, ведем бой. Когда починим, двинемся дальше. Что ты предлагаешь? Прием.
— Нам нужно подойти к вам, у нас несколько «трехсотых» в крайне тяжелом, нужна помощь врачей. Мы идем как мишень, нам бы прикрытие, одну-две дрезины послать навстречу. Как понял меня, прием?
— Дрезины сожжены. — Голос в рации оставался неизменным. — Мне некого к тебе послать. Добирайтесь своим ходом. Когда подойдете на полкилометра, мы обеспечим прикрытие. Если сможете добраться, попробуйте пристыковаться. Как тебе такой вариант? Прием.
— Спасибо. Будем добираться сами. Вы, главное, нас прикройте при стыковке. Как понял меня, прием?
— Понял тебя хорошо, — холодно проскрипела рация. — Сделаем, что сможем, мы сами в тяжелом положении. Добирайтесь, будем ждать. До связи.
— До связи. — Машинисты выжидающе смотрели на меня. — Все слышали? Работайте!
— А если они сами заблокированы, — задал самый неприятный вопрос второй машинист, — как же мы… как они нас вытащат?
— Прикрытие они нам обеспечат. — Я сел на откидное сиденье за спиной машиниста и взял карту. — Не отвлекайтесь.
Станцию Гряды мы прошли быстро, никаких следов боя я не увидел. Никого, ни одного человека, просто заброшенный пост. Глядя на безжизненную даль, я невольно содрогнулся от своих старых воспоминаний. Я понял, что мне напоминает эта картина. Когда-то давно в моей жизни произошел странный случай. Моя память старалась гнать его из сознания, постоянно вытесняла, словно инородное тело, но забывался он медленно и плохо. И вот теперь, когда, мне казалось, я уже стер его из памяти, он снова всплыл.
Я тогда ехал по этой же дороге, только в Москву. В Питере у меня было много школьных друзей, к которым я иногда срывался на выходные. Такие поездки устраивались нечасто, но, если уж встречались, значит, шампанское рекой и отрыв на полную катушку. Именно в одной из таких поездок — мы тогда с Женькой, моим школьным товарищем, возвращались домой — и произошла эта история. Вернее, беседа. Билеты мы брали поздно, и поэтому обратные оказались очень неудобными. Утренний поезд выходит в шесть утра, а прибывает в Москву в два дня. Отдохнули мы славно, разумеется, не обошлось без тусовочных косяков, неожиданных проблем, терок с местными представителями рабочей интеллигенции и прочих прелестей. Мило это все. Теперь, конечно, стыдно за свои студенческие косяки, но тогда я мудро считал, что мне по возрасту положено делать глупости. О некоторых глупостях до сих пор неприятно вспоминать, но что правда, то правда.
Однако тогда я не задумывался о чем-то высоком, просто был студентом своей казавшейся безграничной страны. В общем, когда пришло время «Ч» после трех дней отрыва, состоялась официальная процедура прощания. После сотни объятий, поцелуев, всех видов рукопожатий и фраз типа «скоро все увидимся», «таким же составом соберемся», «мы будем по вам скучать», «пиши в аську» и так далее мы отправились в путь. В такси Женька вел себя, как ни странно, тихо, из ярого балагура и души компании он вдруг превратился в грустного, задумчивого и очень пьяного буку. Словно, облобызав кучу друзей и приятелей, он оставил им на память свое настроение. Всю дорогу пялился в окно, прижимая подаренную ему хозяином квартиры кадку с неизвестным раскидистым кустом. Я не знаю, зачем тот ему подарил это дерево, но Женька с радостным криком принял его и заявил, что всегда о таком мечтал. После того как мы в режиме полного молчания погрузились в поезд, Женька грустно сказал:
— Андрей, ты фикус этот сбереги. Он мне по душе пришелся.
После этого он быстро забрался на верхнюю полку, оставив меня с огромным кустом в руках. Я кое- как пристроил растение в купе, благо никто с нами больше не ехал, и пошел к проводнику. Перед тем как завалиться спать, я собирался выпить чашечку кофе. Купив у проводника и приготовив вкусно-противного растворимого кофейку в легендарном стакане в металлическом подстаканнике, я вернулся в купе. Немного подумав, решил налить еще стакан, а когда вернулся, увидел в купе нового пассажира, пожилого мужчину в сером костюме. Скромно пристроившись рядом с Женькиным фикусом, он молча созерцал открывающийся через двойное вагонное стекло пейзаж. Я с интересом оглядел своего нового спутника. Мужчина не обращал на меня ни малейшего внимания. Тогда я просто присел напротив и сказал:
— Кофейку не желаете?
— Спасибо, — легко согласился мужчина и снова уставился в окно.
Я решил не мешать своему странному попутчику, взял свой стакан с кофе, вставил в уши горошины динамиков и включил плеер. Фикус на месте, Жека спит, аки ангел, а я все еще способен функционировать на автопилоте. Можно и музыку послушать. Мелодию для плеера я искал долго; не знаю, как остальные просто включают и слушают, мне нужно сначала перещелкать всё по два раза и лишь потом выбрать. Так вот, я спокойно сидел по-турецки с кофейком и подыскивал какую-нибудь сопливую мелодию для пейзажа.
