дождется, когда ему удастся исчезнуть из государева дворца.
Все это и еще кое-что, подмеченное царем, наводило его на неожиданные, новые мысли. Ивану Васильевичу пришло вдруг в голову, что он мало знает своих подданных, он привычен только к повседневному кругу придворных бояр, дворян, воевод... И, может быть, совсем рядом с ним, совсем около него, зреет, наливается силою толпа чуждых ему, чуждых его вельможам дерзких людей, которые скоро дадут себя знать и ему, царю, и всем его вельможным холопам... Дворец, вельможи, приказные... это не все!
Иван Васильевич круто повернулся в сторону Висковатого и слегка кивнул ему головой.
Висковатый сухо прокричал:
– Торговые московские люди! Царь и великий князь, наш батюшка Иван Васильевич столь милостив к вам, что невозбранно удостоил вас собрать в свои царственные Богом хранимые покои, чтоб направить разум ваш на дела, угодные Хранителю царствия нашего, Всевышнему Создателю, и на благо великого государя и царя всея Руси Ивана Васильевича.
Речь самого царя была немногословной:
– Все старо по-старому в нашем торговом промысле, – сказал он, окинув суровым взглядом купцов. – Силен ли наш гость? Нам нужны соли, краски и олово голанские, медь и железо из Антропи. А где оное?.. Кто из вас доставил то нам? Никто. Пускай все то будет.
Дальше снова загремел голос Висковатого, провозгласившего, что отныне государь милостиво разрешает и самим московским торговым людям плавать по Западному морю в заморские земли для доброго торга и согласия, под охраною царевой морской стражи – мореходов. Отныне торговым людям опасаться морского разбоя не следует. На цареву службу принят атаман, который сумеет покарать польских, немецких, свейских и иных каперов.
Висковатый далее объявил: в какую страну именно и куда надлежит отправиться, будет указано в посольском государевом приказе особо.
Робко переглядываясь, тяжело отдуваясь, быстро поднялись купцы с пола по знаку боярина Бельского. Вспотели, бедняги, побагровели от напряжения. Ноги отекли, словно чужие. Невольно полезли мысли в голову: «Вот уж истинно: пришла честь – сумей ее снесть!» Нелегко в государевых хоромах гостем быть. Диву давались втайне купцы, глядя на неподвижно застывших у трона рынд. Спаси, Господи, и помилуй! Ну, а ежели их укусит, не дай Бог, какая-нибудь муха либо блоха, так, значит, и стой, не дыши? Э-эх, скорее бы отсюда выбраться! Да и сам царь-то сидит и не дышит, словно заколдованный, и мальчонка-царевич не шевелится. Чудеса! Царем, видать, тоже нелегко быть: в одной руке шар, в другой жезл, тяжелые, надо полагать, из золота!
Смущенные, озадаченные купцы обратили на себя внимание царя. Усмехнувшись, он шепнул что-то царевичу. Тот засмеялся. Видя это, улыбнулись от всей души и купцы. Их обрадовало, что царь и царевич «ожили», «стали на людей похожи».
Бельский, озабоченный, деловой, подошел к купцам, шепотом велел земно поклониться Ивану Васильевичу и, пятясь задом, удалиться из палаты.
Якову Строганову сказано было, чтобы он остался. С ним Иван Васильевич изволит учинить беседу иную, и притом после обеденной трапезы, в своей царевой рабочей горнице.
Царь и царевич поднялись со своих мест. Все присутствующие низко поклонились царю.
Челяднин и его друзья из бояр терпеливо ждали окончания приема торговых людей. Посольский дьяк Андрей Щелкалов слышал, как Челяднин с Висковатым тихо переговаривались, выражая сомнение о пользе торговли через Западное море. Студеное море уже оплавали русские гости и поморские иноки. Многие иноземцы тоже находят, что «для того-де, чтобы торговля с Московским государством шла успешно, желательно, чтобы она шла целиком через Архангельск».
«Сам государь, – говорили, усмешливо улыбаясь, бояре, – многие караваны со своими мехами, пенькой, льном и мылом посылает на архангельские базары, чтобы обменять их там на шелковые ткани, бархаты, парчи, атласы, сукна и на другие товары...»
Приближение Малюты Скуратова прервало этот разговор. Щелкалов хмуро сдвинул брови, бросив недружелюбный взгляд в сторону бояр.
Неторопливо, переваливаясь с ноги на ногу, прошел Малюта при полном молчании бояр.
Строганова, по приказу государя, угостили обильным обедом из сорока блюд. Трапезой ведал боярин Бельский. Изрядно было выпито. Языки развязались. Исподтишка ехидничали Семен Ростовский с Турунтаем: «Вот до чего дожили – с торговыми мужиками бояре бражничают!»
– Перед концом света, знать... – с мрачным видом процедил сквозь зубы Михаил Репнин.
Вино непослушно. С разумом не ладит. Хмель шумит – ум молчит. Надо бы хмельному боярину где и воздержаться, смиренно воспринимая «священную влагу», да нет!.. Недаром бес с рогами да с хвостом, а никто его не видит. Наслушались Малютины послухи немало о царе, о московской торговле, о гостях... Недовольство вылилось все-таки наружу. Осудили бояре государя за его сегодняшний прием купцов, за столь обидное, не по чину, угощение холопствующего перед царем Яшки Строганова во дворце.
Все это завтра будет известно царю, да еще к тому же будет прибавлено послухами кое-что от себя, – иначе сказка не складна. Иван Васильевич любопытен и простых доносов недолюбливает, – кляуза «в оправе» доходчивее.
Государь принял Строганова после повечерия. Перед этим усердно молился на коленях, прося Господа Бога не судить его, царя, за посылку русских людей в латинские, еретические страны. Ожесточенно ударяя перстами себя в лоб, говорил он с презрением об иноземцах, обратившись к иконам: «На кой они мне?!» Да! Не о себе он печется, но о царстве своем, чтобы не осилили его «нечестивые агаряне», обитающие по берегам морей и океанов. Так неужели же станет грехом, коли корабли его подданных поплывут в те земли и люди его скажут там московское, доброе, христианское слово?! Пускай голос Москвы прозвучит над морями! Там, в королевских странах, неправедно клевещут на Русь, пугают ею народы, отвращают разум честных иноплеменников от признания Руси равноправным царством с прочими; московские корабли будут вестниками правды, глашатаями могущества Московской державы!
О том Иван Васильевич и повел беседу со Строгановым, который стоя отвечал на вопросы царя. Кроме Строганова, в покоях присутствовал боярин Бельский; к нему царь более других питал доверие.
Строганову было сказано, что ему, государю, доподлинно ведомо, сколь обширную скупку русских товаров на севере ведут иноземные купцы.
Как ни кичатся иноземцы своею мудростью, а кожи лучше русских людей никто не выделывает. Набрасываются на них приезжие иностранные торговцы, особенно немецкие да голландские купцы. И нигде нет таких красильных веществ для тканей, как в Московском царстве. «Не всуе их увозят за рубежи; да мастера иноземные учатся в Москве нашему крашению тканей и кож тоже не попусту», – с горделивой улыбкой сказал царь.
– И тем обычаем, – продолжал он, – у русских гостей хлеб изо рта они вырывают. Не спят. Построили амбары и жилища в Холмогорах, в Вологде и Ярославле, на Вычегде поставили железоделательный завод. В самой Москве на Варварке, воздвигли себе усадьбу. Стало быть, им у нас не худо. Невелика корысть царству, коли московские гости будут сидеть у очага и попусту хулить чужестранцев, обзывая их «ворами и супостатами». Прибытка от сего мало государю. Посуду надобно спускать на воду, свозить в Нарву товары и, помолясь Богу, двинуться в дальний морской путь. Взираю с гордостью на иноков Печенгского монастыря, – молвил Иван Васильевич: – на утлых ладьях дерзают они плыть в чужедальные края. Ведомо мне: приходили они в ладьях с рыбой, рыбьим жиром и прочими товарами в дацкую крепость Вардегуз, что на норвежскому берегу...
Лицо царя просветлело.
– Иноки, смиренные богомольцы, не погнушались мирским делом; церкви оно доходно и государю полезно... Так неужто наших гостей не умудрил Господь Бог на морское плавание? Вы, Строгановы, мною не обижены. Жалованными грамотами не однажды награждены. И ныне государь ждет от вас верной и полезной службы.
Иван Васильевич сказал, что вологодскими купцами ему подана челобитная на заехавших в Вологду голландских купцов, которые не столько продают своих товаров, сколько покупают.
«Твоя, государева, весчая[18] перекупная пошлина на той торговле тебе, государь, не сбирается... ибо иноземцы градских государевых никаких податей не платят и тяглых
