хулит он их или хвалит. Зачем он их так часто вспоминает?
– Однако подумай и о том: тринадцать лет они владели душою государя, а он остался самим собою и не токмо не покорился им, но уничтожил их. Не дальнозорки они были – тринадцать лет не примечали, што он думает о другом... не по-ихнему. Где же их разум?
– Истинно говорил Вассиан: «Близ царя – близ смерти!»
Малюта насупился.
– Не по душе мне его слова, Алексей Данилович. Вассиан – опальный боярин, недруг царский... Вассианово слово ложно и злобно. Царь и милует, царь и наказывает – все в его воле. А черные люди говорят: «Царь-то добр, да слуги его злы!» Подумай над этим.
Басманов промолчал.
В лунном свете мягко струилась Москва-река; кое-где у берегов тихо плыли плоты. Прокричала цапля, вспуганная конной стражей. Лениво взмахивая крыльями, пролетела над самой башней. Тишина лунной ночи, теплой, весенней, наводила на грустные мысли. Вспоминалась прежняя жизнь Басманову, его поход с царем на Казань, битвы, увенчанные победами, награды и подарки, которыми государь осыпал его. Разве стал бы он раньше вести беседу с этим захудалым дворянчиком? «Что такое Малюта? Ему бы прасолом быть, мясом либо рыбою на базаре торговать – мелкий человек, и вот – в царедворцы влез: царь души в нем не чает. Страшный человек Малюта! И когда и как это случилось – никто того даже и не заметил. Смиренным богомольцем прикидывался... Ловок, дьявол!»
И казалось Басманову, будто бы потому царь Малюту и приблизил к себе, что Малюта – тупой, простой, незнатный человек. Царь избегает мудрых людей, боится опять «Сильвестровых чар» над собою, боится посягательства на его, цареву, власть. А может быть, он и прав?
Малюта думал: «Хотя ты и боярин, и царский любимец, и воевода прославленный, однако не тверд ты. Мнишь о себе много. Большой власти жаждешь. Запомни-ка: кто не желает власти, на того не приходят и напасти. Знай же: Малюта плюет на почет. Он верный слуга царю и царству! И только! В этом находит он отраду душе своей».
– Благодарение Богу, Алексей Данилович. Угодили мы с тобою батюшке Ивану Васильевичу, набрали людей на корабли дюжих, зело усердных. Керстен Роде похваливал их. В грязь лицом перед чужеземцами те люди не ударят.
– Где-то теперь наши корабли? Благополучны ли? Справятся ли с чужеземными каперами?
– Государь наказал о них молебны служить. Молился и он, батюшка, с царицею и детьми у Спаса на Бору.
– Дивное дело! Подумай – московские корабли плывут в окиян! – сказал Басманов с умилением в голосе.
– Что же того! Смотрю я на то дело просто. Свет не баня – для всех место найдется... Все меняется! Ранее вон почитался род, а ноне род под службою ходит. И служба государем дается ноне не по роду... Што делать! Время иное.
– Подлинно, Григорий Лукьяныч, – через силу, угодливо ответил Басманов. – Так оно и должно быть.
Боярину Басманову противна грубоватость Малюты в его суждениях о боярах. Но, чтобы не отстать от «новых порядков» при дворе, от новых людей, старается он во всем подражать Малюте. Он не намерен, как другие бояре, отказываться служить с неродовитыми дворянами и сторониться их. При всяком добром случае он лицемерно проклинает отъехавших в Литву вельмож. Постоянно восхваляет царя за то, что тот отстранил от управления приказами бояр, а вместо них насаждает грамотных дьяков. Он приветствует и появление в боярской думе худородных дворян, названных «думными дворянами».
Вывел из задумчивости Малюту и Басманова послышавшийся внизу, под кремлевскими стенами, бешеный конский топот.
Оба склонились над стеной. По берегу Москвы-реки скакал всадник.
Он остановился у подошвы Тайницкой башни; поднялась ругань, кто-то неистово барабанил в железные ворота.
– Постой-ка, Алексей Данилыч, спустимся... поглядим, кто там.
Оба с фонарем сошли вниз.
Воротник шумел, не пуская неведомого ему всадника, ломившегося в Кремль. По приказанию Малюты ворота были открыты.
Таща под уздцы тяжело дышавшего коня, ратник вошел в Кремль. Низко поклонился, облегченно вздохнул, подал бумагу.
– На-ко, Алексей Данилыч, глянь. Чего тут? У тебя глаза хорошие, да и грамотен зело.
Басманов стал читать.
– Помилуй Бог... – прошептал он в ужасе, держа в дрожащей руке бумагу. – Может ли то быть?
– Што такое? – всполошился Малюта.
– Афанасий Нагой... пишет... – пробормотал, задыхаясь от волненья, Басманов.
– Ну, ну! Да говори же!
– Курбский изменил!.. Бежал в Литву!
– Нет.
Малюта ударил в железную доску.
Из темноты выскочило несколько стрельцов.
– Возьмите его! Держите под присмотром до утра.
Стрельцы поволокли гонца в глубь кремлевского двора.
Малюта и Басманов снова скрылись в башне. Оба молчали, ошеломленные этим известием.
Курбский! Андрей Михайлович! Да может ли то быть? Не подвох ли какой! Ныне враги пускаются на всякие хитрости, лишь бы насолить царю. Нет! Поверить невозможно, чтобы первейший друг царя и славный воевода мог изменить государю!
– Ладно... – как бы отвечая на свои мысли, тихо произнес наконец Малюта. – Ты побудь здесь, Алексей Данилыч, а я пойду попытаю гонца: кто, чей и нет ли какого обмана.
– Бог спасет!.. Сходи. Выведай все, а я подожду.
Малюта быстро побежал по лестнице вниз. В его беге было что-то бычье. Он нагибал голову, словно собираясь бодать.
Басманов сел на скамью за стол, опустил голову на руки, задумался.
Что же это такое?
Курбский!.. Кому на Руси неизвестно имя храброго князя? Самые славные, радостные события связаны с именем Курбского... Тула!.. Казань!.. Дерпт!.. Полоцк!.. Вильна!.. Да мало ли ратных праздников можно насчитать при имени Курбского? И с ним ли не был ласков и добр Иван Васильевич? Не с ним ли государь просиживал целые дни за книжным учением и беседами о писаниях греческих мудрецов?
«Муж битвы и света», смелый, отважный, презиравший смерть в боях, покрытый ранами полководец изменил, опозорил на веки вечные свой род, стал предателем, иудою!
Малюта вернулся в башню мрачный, молчаливый.
– Ну, как там, Григорий Лукьяныч, сказывай!..
Тяжелым испытующим взглядом уставился Малюта на Басманова.
Неловкая, напряженная минута. Басманову вдруг почудилось, будто Малюта и ему не доверяет.
– Ну!
Тихим, но злобным, желчным голосом Малюта сказал:
– Вот вы какие, бояре! Вот тут и думай.
– Да говори же, Григорий Лукьянович.
– Не говорить бы надо, а казнить... Упреждал я царя, и не раз... Э-эх!
Малюта снял шелом и, перекрестившись, сказал:
– Помоги нам, Господи, Вседержитель, изловить всех пособников Курбского и друзей его, их же имена Господи веси!
Иван Васильевич прислушался. Будто в палате находится кто-то, кроме него. Вот опять вздох и даже шум, словно чья-то нога наступила на половицу, скрипнуло. И вдруг сразу стихло: кто-то притаился. Стало страшно. Не бесы ли? Царь в испуге заглянул сначала за один шкаф, за другой... Господи!
